Путь Святителя

Господи, восстанови нас!

Да воссияет лице Твое!

Из псалма царя Давида

За последний год в Америке были позваны на Суд Божий шесть православных архипастырей, причем выходит, что каждая из четырех враждовавших между собою юрисдикций как бы послала своих представителей: архиепископ Украинской церкви — Федор; архиепископ Аполинарий — представитель Собора Православных архиереев в Карловцах; митрополит Иоанн Кедровский, представ­лявший красную «живую» церковь, и, наконец, три архиерея от Старо-американской Православной Русской Церкви: епископ Амфилахий Аляскинский, епископ Павел Чикагский и митрополит Платон, Северо-американский и Канадский.

Не нам гадать о степени возмездия этого грозного Божьего Суда, но глубоко знаменательно, что от Старой Русской Церкви в Америке явятся перед Богом три Святителя, облеченные великим подвигом и скорбными днями нашего смутного времени.

Там Суд будет праведный, и никакие свидетельства, хулы и напраслины никому не помогут. Наше же дело коснуться лишь земных путей самого набольшего из ушедших — владыки митрополита Платона, святой памяти которого я и посвящаю этот очерк.

* * *

Сколько событий, картин жизни, живых сцен и бытовых явлений было на великом пути 42-летнего священнослужения почившего первосвятителя. Сколько терниев, немых монашеских страданий и сомнений, сколько искушений, недовольства подчиненных, зависти отставших, ненависти врагов...

Но много было и улыбок, и забавных приключений. В Америке владыка не любил стеснять приходы своими внезапными посеще­ниями и приезжал главным образом туда, куда его приглашали.

Много светлых торжеств связано с этими посещениями. Иногда настоятели храмов могут вплести в венок почившего немало цветов и лавров радости.

Как-то пригласили его угро-руссы в Филадельфию. Священник русский, из кубанских казаков, отец Алексей Гугнин. Масса народу. Маленький шестилетний попович Алеша в стихаре прислуживает. Ему поручено нести концы архиерейской мантии и сказано: не урони. Алеша не робеет — взял шелк крепко, а сам в волнении стоит на месте. Владыка двигается в алтарь, а мантия ни с места.

— Да отпусти же! — просит митрополит, но Алеша очарован величием владыки и стоит. Владыка тоже стоит. Ни одного движения, ни поворота головы, нарушающего благолепное шествие, и только внятно владыка просит о. Алексея:

— Да скажите же ему, чтобы отпустил меня.

Отец Алексей в переполохе. Владыка может расстроиться. Прихожане у него приметливые, строгие. Матушка обед готовит, еще от обеда откажется. Что прихожане скажут?..

Но служба проходит торжественно. Владыка при выходе поручает Алеше держать жезл. Алеша держит жезл у Царских Врат не ше­лохнув­шись. И о, чудо! Владыка после службы провозглашает о. Алексея протоиереем и утверждает это возгласом:

— Аксиос!

Маленькому Алеше это слово особенно нравится. Он выбегает из церкви первым и вступает в борьбу с девочкой-сверстницей, уронил ее против своего дома и победоносно кричит:

— Аксиос!

А в это время как раз владыка с о. Алексеем с церковной паперти спускается и, видя эту сцену и слыша слова мальчика, качает головой:

— Что значит казачий сын! И «аксиос» у него карательный.

* * *

За обедом владыка растрогался, но в голосе — суровость:

— Вот протоиерейство-то я вам дал, а с епархиальным советом у меня будет недоразумение. Они мне всегда возражают.

О. Алексей опять в тревоге: неужели думает разжаловать? А владыка продолжает:

— Скажут: на целых семь лет я опоздал с наградой-то. Пусть вот протодиакон скажет, что я неправду говорю... Да и то сказать: вот за пять лет такого обеда, как матушка сегодня приготовила, я, кажется, и не видал... Хорошо, что до обеда наградил, а то сказали бы, что за обед меня купили...

Все разражаются веселым смехом. И отец Алексей и матушка на всю жизнь оставляют в памяти это незабываемое посещение их владыкою...

* * *

— Тут, когда я только приехал сюда, они нарядили меня в штат­ское... Я посмотрел на себя... Боже! Да за что же мне поругание та­кое?.. Ведь я же архиерей... Снял я это все... Не послушался их... Пусть, думаю, смеются, если смешно в этой стране долг свой ис­полнять как полагается... Да вот с тех пор так уж и хожу: в рясе и с волосами...

Владыка сидел с нами за столом в его монастырском доме в Саут Канаан и все извинялся, что угостить нас нечем — Успенский пост.

— Там на ферме, может быть, молоком и отцы духовные лакомятся, а я уж не привык...

Он хорошо смеялся, лицо его было розовое, хотя он был не совсем здоров. Но рассказывал с тем хорошим и простым мало­российским юмором, который заставил нас в присутствии владыки громко смеяться, а потом все время сдерживать себя и испытывать неловкость.

— Они тут собрались у меня для наших духовных собесе­дований... Человек сорок отцов духовных... — владыка вдруг делает страдальческое лицо, правою рукою трет себе часть бороды и лохматит брови, попутно протирая глаза — была у него такая привычка, когда он затруднялся выразить всю правду... — Господи, прости меня! — быстрый взгляд на божницу и отчаянный взмах рукою, из которого нетрудно было понять все его беспокойство... — Это американская наша жизнь всех как-то сбила с пути... Я звал всех, особенно тех, кому надо бы еще поучиться, как молитвы читать, а не то что к Престолу Божию прикасаться... Ну приехали все более послушные, более грамотные... Вот мы тут и беседуем, повторяем, что забыли... ведь и семинарию-то погубили... Нет ничего для молодежи, а если бы и была семинария — куда их девать-то: и без того вон без приходов многие ходят... Горе одно!.. — и опять движение руки по неповинной правой части бороды и мухлачение бровей. Видно, что болит душа, а высказаться нет возможности. Нет пользы. Иногда срывались возгласы, вздохи, но все кончалось обращением к божнице и покаянною молитвою: — Господи, прости меня!.. А вы бы не могли нам завтра чего-нибудь прочесть или рассказать! — внезапно говорит владыка.

Конечно, я был очень польщен и рано утром, в 8 часов, под открытым небом читаю... о св. Сергии. Белый клобук владыки был особенно вдохновителен. Как светлый в походе путеводный знак, он вел мое воображение, выливавшееся в сильное слово призыва на безверье. Отцы духовные полукругом сидели и стояли, слушая.

Потом, когда я кончил, то невольно любовался, как стройная высокая фигура митрополита в белом клобуке и в черной, хорошо сшитой рясе проходила по монастырскому лугу. На фоне белой часовни она выделялась так значительно. Купола, колокола, кусок синего неба, яркий лоскут зеленой горки вдали. На этом своем монастырском пейзаже митрополит был так уместен, как дома, и весь его вид производил впечатление крепости не только духовной, но и физической. Всегда прямой, на первый взгляд, суровый, но очаровывающий своей улыбкою при первом слове, ибо это слово почти всегда было с оттенком юмора, владыка быстро влюблял в себя именно тем, что он был живою, здравствующей Русью, одним из могикан ее тысячелетней духовной сущности.

Прошло три года... 30 сентября 1933 года. Архиерейское служение в Храме Христа Спасителя в Нью-Йорке. Отец Василий Курдюмов упро­сил больного владыку послужить у них по случаю церковного торжества. Народ собрался заранее, владыка прибывает точно во время. При встрече его отец Василий, полный большой энергии, как-то неловко размахивает крестом, отдавая какие-то распоряжения. Владыка, приближаясь, сразу замечает этот жест недостаточной плав­ности в обращении с крестом и сурово, молча проходит на воз­вы­шение на середину храма. Весь народ смотрит в сторону владыки, когда его начинают облачать. Снявши мантию, он остается в одном подряснике — тонкий, совсем сухой, совсем уже исхудалый подвиж­ник, как будто только что вышедший из древнего затворничества. Я любуюсь им и вспоминаю, как он однажды в Ньюхевене, заметив подходившего к целованию креста протоиерея в светском галстуке, задержал в руке крест, взял другою рукою за галстук и молча подергал, давая понять, что хоть бы на архиерейскую службу оделся по-священнически.

Когда после двухлетнего объезда всей Америки, я явился к нему прошлой осенью, владыка спрашивает:

— Ну скажите мне ради Бога... Вы вот теперь видели много приходов — вера православная в Америке стоит?.. Ведь при мне всегда много народу в церквах, мне кажется все хорошо, а вот вы как со стороны?

Я задержал ответ, вздохнул и покаянно улыбнулся владыке. Владыка понял и очень огорчился, махнул рукою и сказал:

— А вот умру — все, как овцы без стада, разбредутся... Знаю, можете мне не говорить: народ всюду прекрасный, опять возвращается к вере, а попы наши американские... Да я же их знаю!.. Не говорите мне о единицах... Я вас понимаю, вы не хотите никого задевать, вы вот еще защищаете их... А я вот их знаю, как сам себя, и ни одного не могу прогнать... Ну куда он с семьей, с нуждой?.. И где ему церковь и веру блюсти, когда он теперь иной раз по полугоду копейки жалования не получает?..

Действительно, вот и теперь, после кончины владыки митрополита Платона, я так и не знаю, как мне быть? Писать всю правду обо всем — это значит насыщать врага весельем, а умолчать о правде — это согрешить против истины, против читателя и против тех настоя­щих пастырей, которые действительно стоят на своем посту достойно. Именно священники-себялюбы, равнодушные к судьбе церкви и народа, всегда роптали на владыку: не дает хорошего прихода... Это можно изобразить в какой-то серьезной драме, показавши безлично, не указывая адресов, истинные типы разрушителей в народе не только веры в Бога, но и веры в человека. Правда, и народушко не всегда ведет себя пристойно. Я был свидетелем, как один прихожанин нарочно при мне пришел к священнику, чтобы оскорбить его самыми страшными словами да еще при матушке. Все это владыка знал лучше меня и, учитывая все, не только чисто американские условия жизни, но все теперешнее время разрушения духовных основ самого быта, глубоко страдал.

Если же к этому прибавить нашу церковную смуту, когда для травли владыки создавались целые журналы, когда по рукам ходили преступно неприличные вирши, не лишенные остроумия, что значит написанные так называемыми культурными людьми, то можно легко себе представить всю трагедию не только лично митрополита, но всей нашей нации, столь низко павшей во всех слоях общества.

В прошлом году на Пасхе по просьбе некоторых пастырей я попробовал было самым объективным образом воззвать о мире русских людей, никого не задевая. Но сейчас же нашлись люди, которые приписали мое обращение влиянию владыки митрополита.

После монастырского празднества в мае 1932 года, когда я написал большой очерк по поводу 40-летнего священства владыки митрополита, воздавая должное русскому святителю, то в самой правой «Русской Газете» появляется гнуснейшая клевета по моему адресу, но в таком виде, чтобы часть грязи попала непременно на владыку митрополита. Я обратился к нему с вопросом: неужели промолчать и на этот раз? Он только ухмыльнулся и ответил прямым повелением: и не вздумайте пачкать себя полемикой. Но все-таки я знал, как ему больно, как он мучительно страдал при наличии этой взаимной травли между русскими людьми, разрушающими самую основу не только веры и церкви, но и человеческого общежития.

Нынче в Страстную Седмицу ровно за 10 дней до кончины владыки, мы с Н. К. Рерихом и М. М. Лихтманом навестили его в нью-йоркских покоях, уже слабого. Все-таки не отказал, принял нас в своей комнате, сидя у одра своего. Совсем исхудалый, в светлой святительской седине, говорит с остановкой, медленно, с трудом припоминая нужные мысли.

— Скажите, Бога ради, — обращается к Н. К., — как это называется ваш труд, что мне в музее подарили?..

— Царица Небесная! — отвечает Н. К. (Из образов, написанных
Н. К. Рерихом еще для талашкинского храма Смоленской губ.).

— Ну, вот и слава Богу... А я вижу что-то божественное, освятил да вот на божницу вместе с другими своими иконами и поместил.

Оглядываясь на божницу, владыка истово крестится. Потом признается со страдальческим выражением лица:

— Вы не можете себе представить, какой это ужас, — при этом он рукою ударяет в свою грудь, — для священника не служить в храме Божьем... Хуже смерти, клянусь вам Богом...

Потом обращается ко мне:

— А Вы вот, слышу, все проповедуете, миссионерствуете. Я собирался вас в стихарь посвятить... Да и стихарь бы за одно вам надо подарить... Ну вот Бог даст поправлюсь, в монастырь приедете.

Он делает передышку, даже закрывает глаза, силясь что-то припомнить, и стер страдание на лице.

— Еврей один у меня бывает и все просит в христианство обратить его... А я ему и говорю: испортишься, вообразишь, что лучше тебя нету... Нет, уж лучше оставайся в своей вере. А то попы у нас теперь такие стали, что совсем в Бога верить перестанешь... — Господи, прости меня — грешу я с ними. Некоторые — прямо безбожники, истинный Бог!.. Приходят да еще начинают со мной спорить: какой Он есть Бог!.. Ах, Господи! Это же ужасно, когда священник неверующий... Ведь это, значит, он и Бога не боится и народ обманывает... Вот я, кажется, скоро умру и не знаю, что у них без меня будет...

После паузы пытается смягчить жалобу шуткой:

— Доктор у меня — велит мне есть через каждые два часа, а я не привык… Великий пост. Сейчас Страстная неделя, а он говорит: ешь!.. И меня в безбожника хотят обратить...

У нас была к владыке миссия — просьба освятить часовню при Музее Рериха и Знамя св. Сергия. Владыка обещал на Пасхальной неделе. Но на Фоминой, в понедельник, 16 апреля, Н. К. и Юр. Н. Рерихи уже без меня опять навестили его, и он у себя в покоях помолился и благословил Знамя. А через три дня по его благословению преосвященный епископ Вениамин Питсбургский освятил часовню в музее. Здесь в последний раз провозглашалось — Высокопре­освященнейшего митрополита Платона. Ровно через 12 часов после освящения часовни владыки не стало.

* * *

Мы были на погребении. В течение пяти суток с некоторыми перерывами мы бывали на литиях, литургиях, панихидах, разделяя молитвы и скорбь многих тысяч народа, непрерывно толпившегося или неподвижно стоявшего вокруг гроба. Лично мы были и при положении во гроб в покоях владыки и при спуске гроба в могилу в Свято-Тихоновском монастыре в 160 милях от Нью-Йорка. Эти пять суток трудно описать в подробностях и невозможно охватить во всем величии. Русский народ расставался не только с крупным архипастырем, но и с целою эпохой русской истории. Почти семьдесят лет этой истории, пригвожденной терниями ко кресту страданий, отходило в вечность. Кому как не русскому бытописателю надлежало глубоко перечувствовать и пересмотреть кусок родной истории в великом пути русского первосвятителя. Принужденный невольно уйти из родной страны и избежавший тем кровавого мученичества многих служителей Церкви, он все же принял венец мученичества на медленном огне всемирной смуты и гонения не только со стороны всепагубного безбожия, но и со стороны многих, якобы исповедующих христианство.

Проходя через стихию всеобщего разрушения, переживая все удары и унижения вместе с верующим великим народом, он не согбенно пронес знамя наигуманнейших тысячелетних традиций своего народа, и даже величайшему историку не под силу изобразить всю его скорбь, все его моральные потери, все то терпение, которые мог перенести лишь гигант духа. И как же было трогательно слышать великое смирение всей нашей веры, когда при последних словах отпевания, когда дается отпуст от земли и как бы разрешение входа в иную жизнь, личный ду­ховник великого иерарха монах-архимандрит произносит:

— Отпускаю тебе все согрешения, чадо мое!..

При этих словах духовной нежности: «чадо мое», когда уравни­ваемый перед Богом со всеми смертными великий иерарх превра­щается в возлюбленное чадо простого иерея, — послышались со всех сторон рыдания... И больше всех плакали многочисленные осиротевшие пастыри...

Во время погребения, уже в монастыре, из простых мирян, только пишущему эти строки, выпало на долю сказать надгробное слово. Это слово одного из представителей русской литературы считаю долгом привести здесь:

«На долю русского народного летописца выпадает записать еще одну страницу глубочайшей исторической русской печали. Но не знаменательно ли, что печаль эта в течение этих пяти суток проходит как одно из великих и торжественных событий. Видела ли когда-нибудь вся Америка такое всемирное слияние сердец около того гроба, когда тысячи народа и сотни священнослужителей разных исповеданий христианства обносили гроб почившего святителя вокруг церковного квартала в Нью-Йорке? Задумывалась ли так глубоко вся Русь, ныне раскинутая по лицу всего земного шара, как заду­малась она в эти дни, расставаясь с одним из величайших держателей тысячелетнего до­­стояния России? Вспомним же, что некогда, около двух тысяч лет тому назад, и Пресвятая Богоматерь обливала слезами тело Распятого Сына Своего. Не обратилась ли в великую всемирную бессмертную радость вечной жизни та великая печаль? Вспомним и близкое вся­кому русскому сердцу печальное историческое событие, когда 542 года тому назад вся Московская Русь так же вот стояла над святой могилой великого святителя Земли Русской преподобного Сергия Радонежского и не могла утешиться. Не обратилась ли та скорбь в великое неоднократное спасение и утверждение Русской Церкви и Русской Государственности?.. Не знаменательно ли и то, что, отпевая и хороня нашего владыку, мы все время ныне поем «Христос Воскресе»?.. Не является ли великим знамением и тот факт, что за два дня до своей кончины наш святитель, уже слабеющей рукой, благословил Знамя Святого Сергия, как бы завершая тем самым непрерывность благодатной связи с победою на Куликовом поле?.. Не знаю, какие еще скорби ждут нашу Отчизну, но сегодня именно здесь я всею силой убеждения чувствую, что не смерть святителя мы оплакивали, но торжествуем встречу обновленной нашими слезами Русской Правды. Сегодня мы как бы вступаем в новую зарю, достигнутую вели­кими стра­даниями Святой Руси. Воистину, чем чернее ночь русского безбожия, тем ярче звезды великих русских подвижников, и свет­лый грядущий день Святой Руси уже брезжит на Востоке. Христос Воскресе!»

Точно порыв свежего ветра пронесся из тысячи грудей над свежею, еще не засыпанной могилой: — «Воистину Воскресе!..»

1934 г.