(быль в трех частях)

* ЧАСТЬ NO 1 *

Над ровной поверхностью земли, одной из частей территории бывшего
Советского Союза, повисло серебристое облачко. Оно образовалось только что и
старательно наращивало мощь. Почуя восходящий поток, под облако влетел орел
и запарил, постепенно взмывая в небесную высь. Так продолжалось около
двадцати минут, пока поток не иссяк. Птица перестала кружить и полетела
прочь.
Из-под облаков земля кажется далекой, неподвижной и тихой. Своим
спокойным однообразием и голубизной она похожа на океан. Очарование высоты,
кажется, не с чем сравнить, разве с чувством внезапного юношеского восторга
во время мужания или с мигом творческого озарения. Или с чем-то еще, никак
не могу понять до конца, не зрю корня. Стараюсь, а чувства приходят в
смятение, и скоро забываю, зачем мне понадобилось это выяснять.
Я высоко, под облаками, вместе с той птицей парю себе. Парю не для
добычи пищи, а для счастья. Чувствую его как встречный поток, как отсутствие
забот и мыслей, как перехваченное от восторга дыхание, как необычное тело
первой женщины. Сплю ли, бодрствую - не понять. Закрываю глаза и не вижу
положенной тьмы - все тот же пейзаж: степь внизу а наверху небесная синь с
блямбами облаков.
Мысли утекают, оставляя после себя чувства невыразимые и еще что-то
совершенно непонятное. Это последнее тоже пытается исчезнуть, и я продолжаю
одиноко существовать среди пустоты ума, все глубже погружаясь в кромешную
темень себя самого.

Это аэродром. Людей давно нет. Все куда-то подевались, и никак не
догадаться, что когда-то здесь была жизнь. Нет ни пустых банок, ни окурков,
ни уносимых ветром газет, нет ничего, как будто и не было никогда. Тишина
вокруг неземная потому, что не звенит в ушах, и не рождает мысли. Она
позволяет существовать только единственной собранной в точку бессловесной
мечте, которая готова не сдержаться и вот-вот рвануть от страстного желания
существовать не здесь, а там, очень далеко, где непонятно что и зачем будет
происходить.
Мечта запечатана в животном, в груди его и ждет начала великого.
Ожидание - миг, в котором, как в точке, собрано все: страсть и свобода,
любовь и ненависть, желание созидать и разрушать, быть ласковым и свирепым,
осторожным и отчаянным, мудрым и тупым.
Зверь на взлетной полосе - это уже не зверь, это натянутый нерв, это
сталь, раскаленная добела, это доля секунды перед восходом солнца, это
пламень мириад галактик, это как грудь себе разорвать. Рывок. Куски
раскрошенного железобетона из-под когтей. Рев, отчаяние, непобедимое желание
жить - это бесстрашие, это начало и конец пути, это рождение и смерть, это
свобода. Бег, скорость, шерсть на ветру. Только вперед! Остановиться -
умереть. Упоение движением, неутолимая жажда преодолевать, прошлого нет. Еще
быстрей. И вот отрыв - это полет. Аэродром падает вниз, и вдруг - тишина.
Вокруг бесконечная пустота и вечность. Вот так бы навсегда. Но нет. Я - это
уже не я, а какое-то чудовищное желание, страшная сила, с которой не
сладить. Япесчинка в циклопическом реактивном потоке, устремленном неведомо
куда. Хочу затормозить, но не могу. Мамочки!
Вот так я родился. И понесло меня куда-то вдаль, где ничего нет -
только тьма и маленькая блестящая точечка впереди. ЭтоСириус - любовь моя.
Я начал любить тебя в далеком детстве, когда еще толком-то и не знал,
что это за штука- любовь. Я не умел любить по малолетству, но зато очень
хотел. Внутри грудиделалось тепло, а на душе покойно и радостно, стоило
только взглянуть на небо и отыскать тебя, звездочка. Не спутаю тебя ни с
каким другим космическим телом, будь оно хоть дальше, хоть больше, хоть
мощней.
Я вырос, стал дядей. Но все равно ищу тебя на небе, любуюсь и уже не
только грудь, а все туловище чудесным образом нагревается. О, Сириус! Сквозь
безумное вакуумное пространство Космоса меня сильно влечет к тебе неведомая
сила. Ни смочь высказать моих чувств, далекая звезда-мечта - нет таких слов.
Было б на чем, улетел к тебе хоть сейчас, не смотря на то, что дышать по
пути нечем и холодно.
Когда так хочу, то глубоко во мне происходит существенное
преобразование, какое-то грандиозное основополагающее событие. То, без чего
дальнейшая жизнь стремится к нулю, к забвению, превращаясь из божественного
происшествия в роковую ошибку, в череду пустопорожних дней, в конце которых
мрак.
Сильнейшая тяга к космическому объекту, перемежаясь с чувством отчаяния
невозможности добраться туда, заводит меня в тупик и гложет. Я маленький
мальчик, замкнутый в чулан за проказы, но мне отчаянно хочется на
волюноситься с пацанами босиком по дикой луговой траве.
В детстве очень хотелось поскорее увеличиться в размерах до папы и
стать астрономом, звездным мастером. В рукахкнижечка "Что и как наблюдать на
небе". Прочел несколько строк и уже не в силах оторваться. Сердце замирает,
когда представляю, что во вселенском пространстве, оказывается,
совершеннейшая пустота, и самое главное нет опоры - ни верха тебе, ни низа.
Автор не старался заворожить читательскую массу стилем и сочностью
слога. Он как бы наоборот старался все испортить, не скупясь на
"следовательно", "таким образом", "как было отмечено выше". Но слог меня не
волновал. Я волновался от того, что Вселенная такая огромная, а моя планета
и я такие маленькие. Нам должно быть жутко и страшно одиноко средь
бесконечности пространства и немыслимых расстояний между светилами. Зачем
звезды так далеки друг от друга? Для чего так все устроено, что нам до них
никак не добраться? Я не мог смириться с таким положением вещей и мучился,
изобретая всякиеприспособления, на которых можно было бы долететь до звезд.
Ничего у меня не вышло, и я остался один на один со своим нарастающим
впечатлением от размера Вселенной. Почему папа с мамой заранее не
предупредили меня о том, что мир такой огромный? Почему вообще люди ходят и
ничего об этом не думают, не говорят? Что вообще может быть важней и
интересней? Неужели тот салат оливье, которому так рады взрослые во время
пиршеств, действительно значимое событие в жизни человеческой? Почему люди
собираются вместе, чтобы радоваться ерунде, вроде какой-то даты? Почему они
не стекаются на ратушную площадь, чтоб задуматься и удивиться, глядяв
звездное небо ночи? Что вообще происходит?
Чем дальше углублялся в чтение, тем сильней зачаровывался. Предложи мне
в обмен за "Что и как наблюдать на небе" несметные сокровища - не думая,
отказался бы. Я терял сон, зачитываясь по ночам. Наткнувшисьна сообщение о
новой звезде, мысли тотчас же уносились туда, к бесконечно далекой блестящей
точечке. Голова кружилась, а кровать со мной норовила оторваться с
насиженного места, разогнаться и стартонуть в Космос.
Вскоре я смастерил телескоп длиной один метр семьдесят пять
сантиметров. Корпус телескопа скатал из газетной бумаги, промазав ее
крахмальным раствором, а в качестве объектива использовал стекло от обычных
очков. Окуляром стала служить маленькая линзочка, которую нашел у себя дома
в письменном столе.
Вместе с любимым прибором лазал по ночам на крышу и вскоре обсмотрел
каждый кусочек неба. Я любовался звездами, мечтая вырасти и стать очень
умным ученым, чтоб потом, преисполнившись чувствомсобственного достоинства,
заняться тем, чем и так уже занимался. Мне хотелось того, чего нет, хотелось
большего, а что имел - не сильно ценил.Разве мог понять, что именно тогда
звезды были ближе всего, что именно тогда передо мной открывалась
настоящаяастрономия, волшебная наука.
Я повзрослел и, казалось, поумнел. Но зачем было умнеть, раз так и не
сумел обрадоваться более, чем звездам во время тех ночей напролет с бумажным
телескопом, оседлав крышу дома своего? Отрезок времени между мной теперь и
мной тогда прожит в погоне за миражами. Хотелось достичь того, чего нет. А
ведь усилия и страдания на пути испытал вполне конкретные. Может, так и
должно быть? Кажется - да, но хочется верить, что нет.
Лежу под небом на почве степи вверх лицом и ощущаю небо целиком. И не
надо никакого телескопа, и не надо знать расстояния вон до той прелестной
голубой искорки. И не надо. Любуюсь ею и хочу запомнить. Только что открыл
самый главный астрономический секрет: звезды надо не наблюдать, а любоваться
ими, их надо не изучать, а любить. Я - настоящий астроном, и мне не нужна
Нобелевская премия за какое-то там открытие.
Как прекрасно очутиться одному среди неухоженной степи! Как здорово
чувствовать себя под вечностью неба! И если свобода не вымысел, а
фактическое природное явление, то она должна находиться рядом. Кажется,до
нее совсем чуть, но почему-то не кажется, что я свободен совсем. Груз
прошлого тому виной или заботы о будущем, не могу сказать точно. Наверное,
все вместе. Так или иначе, но я постоянно ощущаю это малюсенькое "чуть",
даже привык к нему и не тороплюсь избавиться.А может, и не стоит этого
делать? Может, это то самое, что только и держит меня здесь на моей планете
в живом виде? Может, это как раз то, что делает мир таинственным и чудесным?
Может, это "чуть" и есть самое драгоценное и прекрасное в мире? А я всю
жизнь не там ищу чудес, которые находятсяу меня под носом. Их следует не
искать, а просто стараться разглядеть.

Мой папа моложе, чем я сейчас. Но он большой, загадочный и
недосягаемый, как Млечный Путь. Не помню, какой у папы вид. Знаю только, что
он рядом. И мама тут же, но онадобрей и надежней. Ей верю, а папу пугаюсь.
Странно оказаться беззащитным маленьким. Неуютно и стыдно. Чего-то
хочется, и не пойму, чего же. Знаю, что люди должны быть хорошими и любить
меня просто так.
Из глубины детской коляски в основном видится небо, а еще солнце. Жаль,
не возили по ночам. Я бы обязательно разглядел звезды, и тогда мне бы
удалось увидеть свою единственную и самую любимую звезду. Наверняка бы
отыскал и разглядел, ведь я маленький, а значит, могу чувствовать
первозданное и радоваться прекрасному. Тогда бы я дольшежил счастливым.
В процессе взросления все больше стали притягивать странные вещи, как
то: вредные пищевые продукты и прочие предметы, которые вообще съесть
нельзя, но от этого они почему-то делаются не менее привлекательные.
Сначала мне нравились конфетные обертки. Я коллекционировал их
тщательно и самозабвенно, а потом играл во дворе в фантики, пытаясь таким
способом умножить свое бесценное состояние. Больше всего ценились яркие и
блестящие обертки, а фантик от самой вкусной конфеты в мире "Мишка
косолапый" почему-то нет. Я не мог понять, почему, и мучался. Поглядите,
пацаны, на обертку от "Мишки"! Давайте помечтаем, от неегораздо вкусней во
рту, чем от карамельного фантика. Но я не осмеливался сказать такое вслух.
Меня не поняли бы и высмеяли. А что может быть хуже и страшней, чем
оказаться высмеянным и одиноким. Тогда не с кем будет поделиться
впечатлением о событии, или сделать совместное, важное дело. Во мне
теплилась надежда, что из массы найдется мальчик, который тоже будет ценить
такие же фантики, и с ним я буду крепко и долго дружить. Мы вырастем, станем
большими и серьезными, как те дяди, которые курят и носят плащи и шляпы. Мы
будем ходить под ручку с тетями в драповых пальто с лисьими воротниками. У
нас будет много взрослых неотложных дел. А мы все равно будем видеться и
вспоминать про детство и фантики. Но жизнь шла, а друг не находился, и мне
долго пришлось притворяться, будто блестящие фантики лучше.
Первые люди, которых помню, были как черные тучи, которые загораживают
небо. Наверное, они наклонялись надо мной, чтобы полюбопытствовать или
посюсюкать. А я не в силах был ничего сказать, только страдал от того, что
не видно пространства целиком. Позже люди приняли правильные очертания и
разделились на детей и взрослых. В первую очередь я видел сверстников, а
прочих не сильно учитывал. Они как кошки ходили сами по себе, интересуясь
совершенно непонятными делами. С ними невозможно было ни о чем важном
говорить.
Раз ковырял корни придорожной травы и извлек из-под земли жирного
червяка. Он был не столько длинный, сколько толстый и сильный. Приятно и
необычно держать в руках незнакомое безногое существо, преисполненное
энтузиазмом странного движения. Приятно чувствовать, что я мощней и главней.
Захочу - придавлю животное, и оно замрет навсегда, захочу - выдрессирую. Я
носился с червем полдня. Потом он мне надоел. Определил его жить в
майонезную банку, где он вскоре побледнел, а к вечеру сдох. Я позабыл о
нем,возясь с временным замком из песка, а когда вспомнил, то было уже
поздно, отчего сделалось грустно. Потом вечером мне не хотелось есть пищу,
все думалось о загубленном существе. Какое-то странное чувство
неотвратимости в груди. Мне очень хотелось поделиться горем с каким-нибудь
взрослым человеком, чтобы тот понял мое несчастье и успокоил. Но кто из
взрослых способен понять важное? Мама занята переживанием, чтоб я съел
побольше еды, а папа смотрит на экран телевизора и не отвлекается.
Сейчас я тоже взрослый, и мне нет никакого дела до заморенных червяков
в майонезных банках. Что-то ненужное происходит в процессе взросления, в
результате чего я меняюсь до неузнаваемости. Неверно становиться совсем
другим. Я должен бы улучшиться, а не измениться. К чему тогда те
подготовительные годы? Неужели для роста тела? Вряд
ли так глупо и обидно природа устроена.
Мой друг, Ваня Ландгров, после непродолжительной научной деятельности
решил разводить пчел в степях Казахстана. Накупил продуктов питания,сел в
машину и укатил на юг с помощью ручного труда незнакомого счастья искать.
Обзавелся уликами и пчелосемьями, завез все это хозяйство от человеческих
глаз долой и стал жить один среди трудолюбивых насекомых.
Самое важное, что Ваня приобрел в результате сельскохозяйственной
деятельности, так это впечатление от травы. Я так думаю. Об этом он
рассказывал, старательно подбирая выражения, а я очень внимательно слушал и
сильно прочувствовал все, будто и сам участвовал в пчеловодческом труде.
Это бескрайняя, поросшая разнотравьем, плоская земля, и нет на ней
никакого особенного объекта для интереса кроме тех мест, откуда Солнце
встает и куда садится.Очень непривычно для научного сотрудника. Ведь научные
сотрудники - городские жители, они приручены существовать внутри стен,
которые загораживают небо и землю вместе с растительностью.Лиши научного
сотрудника помещения, и он не будет знать, как быть дальше. Теперь он -
новорожденный голый и вынужден учиться жить заново и ощущать все вокруг
по-другому.
И увидел Ваня небо огромное, и землю, свободную от строений, тоже
увидал. И траву на той земле детально разглядел. И вспомнил Ваня детство, и
себя в том детстве, и целиком свой организм почувствовал. И нюхал Ваня
травы, и никак нанюхаться не мог, потому как пахли они детством, давно
позабытым. Удивительная, оказывается, способность травы - дарить ощущения
детства.Благоуханье ее обладает чудодейственным свойством - поворачивать
время вспять.
Мы сидим с Ваней на маленькой кухоньке размером в 6,5 квадратных метров
в городе Новосибирске. На дворе морозный и снежный месяц март. А нам тепло и
хорошо на душе. Мы говорим о травах Казахстана и вспоминаем разноцветное
детство.
Как здорово бегать босиком по голой земле, как здорово радоваться
несущественному, и как все-таки важно опечалиться из-за дождевого червя,
нечаянно заморенного в майонезной банке!
- Ты, Вань, плевал на наживку, перед тем как рыбу удить?
- И я плевал.
- А плавать когда научился?
- Я раньше.
- А когда головкой ныряешь, ты носочки тянешь?
- Нет?
- Так я и думал. Я на море рос, а ты на реке. Вы, речные, слабо
разбираетесь в нырянии. И лето здесь короткое, а у меня в Крыму сливы уже
расцвели. Поехали туда - на весну поглядим, на море Черное. Я тебе дерево
покажу, откуда ляпнулся и руку сильно ушиб, а потом еще долго
перебинтованный ходил. И спасательную станцию покажу. Там я пропадал, мечтая
стать моряком.
Жаль, Ване некогда. Жизнь вольного пчеловода отнимает уйму времени и
сил. Надо тщательно подготовиться к сезону: настрогать реечек и сколотить из
них рамочки, тушенку еще надо наготовить. Мне бы и в нетрезвую голову не
взбрело самостоятельно заготавливать тушеное мясо коров. А Ване взбрело. Уже
месяц как он закупает говядину оптом, варит ее в большой алюминиевой
кастрюле на электроплитке и закатывает в банки, успокаивая себя тем, что так
будет вкусней и дешевле. Жаль, потом все банки повзудваются, и Ване придется
все лето питаться хлебом да медом.

Мне, дитю, страшно мысленно умереть. Думая о загробье, трепещу всем
телом, не рискуя представить себя по пути туда, где, как мне кажется, ужасно
одиноко и жутко холодно. И часто, не смея заснуть, я гляжу в темень ночи и
вижу всякую фантастическую живность, которая летает, пресмыкается, исчезает
и появляетсявновь, корчит рожи и старается произвести на меня сильное
впечатление.
Когда папа уводил маму по вечерам в кино, я оставался один на один с
легионом чудищ, которые шныряли по всей квартире. Перепробовал все способы:
прятался на кухне, в туалете, заворачивался в одеяло - бесполезно.
Они такие живые. Чешуя, вздыбленная шерсть, клыки с желтизной, налитые
кровью глаза - все как в явь. Некоторых красавцев до сих пор зажмурюсь и
помню - четче некуда. Кажется, могу срисовать. Но теперь Чудо-Юды почему-то
не двигаются, а просто стоят серьезные такие, как истуканы - окаменелые
молчуны.

Страстно люблю фильм "Человек-амфибия". Какой Ихтиандр храбрец и
красавец! Какой молодчина! Как ловко он машет хвостом под водой! И какие в
него влюбляются женщины! Хочу так же. В результате многократного посещения
кинематографа я сильно возбудился и начал часто нырять в море, даже делал
попытки дышать под водой. Нырял, пока не синела кожа и даже дольше, пока она
не сморщивалась на руках и ногах, ведь надо было научиться вилять бедрами и
махать ластами, как Ихтиандр хвостом. У меня почти получалось, но тут растер
ногу, а через несколько дней раны нагноились, и меня положили на
операционный стол.
Их трое, повернутых ко мне задами, людей в белых халатах. Режут меня
ножом и долбят кость ноги с помощью ужасного на вид блестящего
приспособления. Круглая хирургическая люстра для нужного света, и холодно
внутри. Видела б ты, как страдаю я, прекрасная Гутеера! Я хотел, чтоб как в
кино, а в результате мне больно и страшно. Где волшебный кинематографический
мир? Гутеера-а-а!!!

Сижу на карусели и мечтаю о том, что вот уже скоро перестану ходить в
детский сад, поступлю в школу и буду заниматься другими важными взрослыми
делами. Я вернусь к этой карусели и вспомню былое. И будет мне тогда много,
аж 7 лет. Маленькие детишки обступят и спросят: "Чего это я, такой большой,
и здесь?" Нисхожу с пьедестала, похлопываю по плечу главного и объясняю, что
сам когда-то был таким же маленьким и тоже по-серьезному катался на этой вот
развлекательной карусели. Мне завидуют, открывают рты и забывают захлопнуть,
а я, такой взрослый и чудесный, их успокаиваю: "Все впереди, не суетитесь,
продолжайте кататься, мелюзга. Наслаждайтесь своим прелестным возрастом".
Дальше мной восхищаются, а я млею. Занавес.
Минуло полгода, и я решил материализовать грезы. Пришел ккарусели и
напустил на себя грустный вид давно живущего. Но никто почему-то ко мне не
подходил для восхищения. А я все ждал, но так ничего и не дождался. Только
безразличное безлюдное воздушное пространство вокруг и тишина. Оказывается,
я не пуп земли. Меня, оказывается, можно и не учитывать.
Мой одноклассник Сашка Демин сейчас санкт-петербуржец и важный
военно-морской чин с большим канцелярским животом. Но тогда живота у него не
было. Ему, как и мне, лет тринадцать, и нам очень хочется впервые побывать в
пещере. Третий спелеологический товарищ - мой сосед по дому Сашка Вахтенков.
Сейчас его нет - умер. Заперся в туалете и выпил стакан нашатырного спирта.
За день до того раздарил товарищам нажитые за 33 года вещи: перочинный нож,
зажигалку, набор отверток. Никто не знает, зачем он выпил нашатырь. Но я
думаю, он потерял себя и не сумел обрести заново. Вижу его глаза. В них
растерянность и пустота.
Помню наши редкие встречи и короткие разговоры на лестничной клетке.
Работал он грузчиком на мясокомбинате и постоянно предлагал мне ворованное
мясо, а иногда и выпить. Мяса я не ел, а пить перестал, поэтому ничего
общего с ним не находил. Он был безобидный добряк. Жаль его жену и двоих
дочек.
В пещере темно, грязно, сыро и холодно. Сначала было интересно, а
спустя несколько часов мы уморились, и нам захотелось домой к мамам. Но
выход не находился ни в какую. Из зала, где мы оказались, должен вести узкий
лаз, который соединяется с главным ходом, откуда уже просто выйти наружу. Но
где этот чертов лаз?! Он как сквозь землю провалился. После безуспешных
трехчасовых поисков стало ясно, что мы крепко засели.
Поначалу все представлялось как приключение, у которого обязательно
будет счастливый конец. Мы шутили, рассказывали по очереди анекдоты,
старались улыбаться и поддерживать бравый вид. Но чем дальше, тем трудней
было скрыть друг от друга все усиливающееся волнение за страшную будущую
участь. То вдруг голос сорвется на высокую ноту, а то поймаешь неуверенный
взгляд товарища. Глаза. Конечно же, нас в первую очередь выдали глаза - эти
черные блестящие виноградины, отражающие свечное пламя и серыебезразличные
стены молчаливого подземелья.
Силы на исходе, догорает последняя свеча, а вместе с ней таят наши
надежды на освобождение из каменной тюрьмы. С каждой минутой становится все
холодней и страшней. Погасили свечку, чтобы не спалить до конца. Маленький
огарочек - в нем самая последняя наша надежда увидеть белый свет.
Если вынуть из жизненной суеты человека, затормозить его и усадитьв
темноте, то он много чего интересного начнет чувствовать. Со мной такое
случилось впервые, и я сразу ощутил как материальный предмет тишину. Она,
оказывается, далеко не безмолвна, а рождает странные звуки и мысли, которые
нашептывают удивительные вещи.Однако тьма в пещере - главнее, она-то и дает
знать о себе первой: сначала нежно, чуть касаясь кожи, а со временем все
уверенней завладевает внутренними органами, отчего организм наполняется
веществом непривычного и серьезного свойства.
Еды нет, света нет, ничего нет. Тело холодеет, а умом постепенно
завладевает страх. Сначала вроде все в порядке, затем в груди обнаруживаешь
присутствие малюсенькой крохотулечки, еле ощутимой точечки, которая вскоре
начинает стремительно расти, пока не превратится в гигантского страшилу,
властителя душ.
Через пару часов, напугавшись дальше некуда и окоченев совсем, мы
кинули жребий, кого скушаем первым для спасения "собственных шкур" остальных
присутствующих. Выпало Сашке Вахтенкову.
Как съесть товарища, я читал в какой-то книжке и даже видел фильм, где
терпящие кораблекрушение друзья готовились съесть одного из себя. Но в кино,
как водится, все обошлось. А здесь, я чувствовал, так просто не обойдется. И
чем дольше мы сидели, тем сильней в это верил.
Жребий бросили вроде в шутку, но я-то понимал, что эта шуточка запросто
и скоро может превратиться в надежную реальность. Помню свои мысли. Если бы
выпало на кого-нибудь другого, мы все равно съели бы Сашку Вахтенкова,
потому что он самый слабый и его можно легко удавить. Даже представил, как
это сделать. Глаза Сашки Демина отражали ту же идею выживания.
Вот мои руки, грудь, живот и ноги, спины не вижу. Вот он я. Держу
оторванную часть тела несчастного Сашки, впиваясь в человечину зубами. Сырое
мясо похрустывает и сладковато на вкус. Трудно грызть, но я стараюсь изо
всех сил. По подбородку стекает кровь. Жить хочу! Страх и отвращение вдруг
исчезают, и я упиваюсь дьявольской силой, которую дарит мне плоть товарища.
Хочется смеяться, но не весело, а как-то по дикому, отчаянно, яростно. Хочу
чего-нибудь мощного: неистово плясать голым у костра, стучать в африканский
барабан или еще не знаю чего точно, но обязательно сумасшедшего.

Влюблен во француженку. В те застойныевремена этонемыслимо идерзко, но
мне все равно.Родители уехали в отпуск, а меня, пятнадцатилетнего дитятю,
чтоб не болтался где попало,пристроили в пионерский лагерь "Артек".
Наши взгляды встретились, и мы сходу начали влюбляться. Каждый вечер
сбегали от всех пионеров и комсомольцев, лазали по кустам и целовались.
Страсти не обуздать. Конечно же, она - совершенство, конечно же,
единственная и неповторимая, другой такой не будет никогда. Весь мир - это
она и больше ничего. Я видел фильм про Ромео и Джульетту. Из-за чего знал,
как несовершеннолетняя любовь должна происходить: страстно, отчаянно,
безумно. Но кино можно было и не смотреть. Явь впечатлила сильней.
Ее плечи, ноги, грудь, живот. Ее улыбка, жесты, запахи - эти пьянящие
ароматы молодости! Они дурманят, будоражат, доводят до бешенства, толкают
совершать безумства. Кровь в жилах бурлит. Сердце начинает неистово
колотиться, стоит только подумать о любимой, стоит только увидеть. А если
обнять и сильно прижать, то будто проглотил снаряд и он разорвался у меня
внутри. Бабах! Потемнело в глазах, все кружится, проваливаюсь туда, где
любовная сила нагнетает в организм сладострастную истому предвкушения
райских благ, заставляя тело необычно звенеть, отчего легко дышать и как в
невесомости.
Кожа бархатистая. Одно касание - и я летаю в небесах под томную
арфическую музыку, которую исполняет порхающий рядом архангел. Снизу
туловища поднимается теплая волна блаженства, вначале чуть притормаживая в
груди, а немного погодя разрывается в голове ослепительным фейерверком.
Я не вынесу разлуки. Как кот в чужой квартире, не нахожу себе места.
Грудь давит и дыханье сперло.Ах, Моник Ламиранд? Где тебя четри носят?
Почему мир такой жестокий? Почему он разлучает любящие сердца и заставляет
мою ненаглядную страдать под игом капитализма в далекой Франции?
Я запасусь терпением, вырасту, достигну в жизни заоблачных высот, поеду
в Париж и заберу тебя к себе счастья ради. Ты будешь поражена тем, что я
отыскал тебя сквозь много лет и огромное расстояние. Это зародит в тебе
новую мощную волну любви. Мы будем жить-поживать вместе долго и счастливо. У
нас будет большой красивый дом с лужайкой, в котором нам никто не помешает
заниматься чем в голову взбредет, воспитывать детишек и наращивать семейное
благополучие. Я выучусь на астронома, открою новую звезду и назову ее твоим
именем. Чувство гордости за мои достижения будет усиливать в тебе любовь ко
мне и выводить ее с каждым днем на новую орбиту. Счастье - безоблачная
небесная синева с радужным обрамлением, как с нимбом.
Последовали годы переписки. Французский я не знал, а английским
владелеще хуже, чем она. Вскоре Моник начала писать на своем родном языке, а
я в ответ легко перешел на русский. Ее письма хранил как талисман вечной
любви для возбуждения воображения молодости вплоть до третьего курса
института, пока не удалось их в конце-концов толком перевести. Только тогда
выяснилось, что она долго писала мне про какого-то венгра, с которым
познакомилась сразу, стоило только расстаться со мной.
Рухнул железный занавес и развалился Советский Союз. Я сильно
повзрослел, выучил английский и написал письмо в Париж, как в прошлое. Но
там ее уже нет, а где - неизвестно.
Сейчас запросто могу сорваться на поиски своей первой любви, например,
на велосипеде. Но не делаю этого, потому что ей, как и мне, за сорок, и я
боюсь сильно разочароваться, хотя сама идея кажется привлекательной.
Прошлое. Его не вернуть. Ведь так очевидно. А я много раз пытался, и
никогда ничего хорошего не выходило. Бестолковое и вредное это занятие, как
пить вчерашний чай.

* ЧАСТЬ NO 2 *

Люблю политическую карту Советского Союза. Глобус не возбуждает до
такой степени даже сейчас, когда все те далекие страны и континенты, которые
на нем изображены, доступныдля посещения.
Когда впервые увидел фильм про доктора Айболита, мне сразу же
захотелось в Африку, туда, где тепло и много бананов. Я вырос, выучил
диалектический материализм и понял, что Африка- это очень далеко, как другая
планета, и я перестал думать об Африке. Мне стало грустно, но совсем
ненадолго потому, что страна, откуда меня никуда не пускали, оказывается,
очень огромная. И я перестал чувствовать себя птицей в клетке, а стал
чувствовать орлом, который не знает, в каком направлении лететь.
Лежу на железной кровати в общежитии Московского физико-технического
института и смотрю в потолок, потом на политическую карту Советского Союза,
потом опять в потолок. Мысли улетают в космос, потом возвращаются назад и я
снова гляжу на карту. Взору ума открываются обширные территории с великим
многообразием мест для осуществления подвига. Вижу себя полярным
первопроходцем, отважным исследователем кратера действующего вулкана,
искателем затонувших сокровищ и первым в мире, поймавшим живьем снежного
человека. Мозги рождают шальные мысли, которые носятся в голове, не давая
покоя ни днем, ни ночью. Водка и студентки Института легкой промышленности
не успокаивают.
Каждый человек чего-то постоянно хочет: явно или в глубине души, но
хочет. И если хочется по-настоящему, то это "чего-то" вовсе не то, что мы
достигаем и приобретаем стандартными способами, а то, что из ряда вон.
Хочется бегать голым в полнолуние, хочется полететь в космос, хочется, чтобы
в тебя влюбилась самая красивая женщина в мире, хочется море переплыть.
Я читал много книжек о путешествиях по морям и океанам. В детстве
обнаружил у себя дома "Путешествие на Кон-Тики" Тура Хейердала. Я не мог
нарадоваться, перечитывая книгу снова и снова, кажется, несчетное количество
раз. Почему так увлекают обычные записки путешественника? Наверное, просто
потому, что все было на самом деле, и я верю написанному. И когда
представляю себя в гуще книжных событий, мне кажется, будто все случилось и
со мной тоже. "Путешествие на Кон-Тики" - волшебная книга. Я сразу полюбил
ее, потом надолго забыл, а сейчас вдруг вспомнил и обрадовался заново.
Хочу переплыть море, хочу настоящего путешествия. От напора
приключенческой страсти вдруг тяжело задышалось, и я вышел на улицу.Серые
свинцовые тучи заволокли небо, ветрено и холодно - это поздняя подмосковная
осень, но мне все равно - мысли мои далеко, в тепле мечты.
После целого ряда умственных упражнений над политической картой
Советского Союза и прочтения путевых записок знаменитых путешественников я
начал произносить в публичных местах восторженные речи во славу дальних и
опасных странствий.
Люди! Человечество в опасности, ему не хватает подвига. Без подвига
жизнь на земле зачахнет и исчезнет бесславно и бесследно. Земля будет
существовать порожняком, она погибнет со скуки. Этого допустить нельзя. Мы
должны суметь, мы должны, во что бы то ни стало, совершить. Лично я хочу!
- Я тоже хочу совершить, Я думал об этом и раньше, только сказать
стеснялся, - это мой друг Женя Ковалевский. Он вышел из толпы и встал рядом
со мной, решительно повернувшись грудью к народу.
То, что получилось в результате полугодового труда и энтузиазма
молодости, было нечто из старых камер от казенных грузовиков и стальных,
стянутых со строительства советских домов, водопроводных труб диаметром один
дюйм с четвертью. Плавсредство размером 6 метров в длину и 4 в ширину весило
около тонны. Как все это хозяйство доставить на море - не знал никто. Но нам
все равно. Молодость слабо соображает, что будет дальше. Ее цель - только
вперед.
Из погрузки в поезд нашего экспедиционного инвентаря можно составить
сильно захватывающий сюжет. Поездной персонал, узбекские проводники, очень
слабо реагируют на русскую речь и совершенно не желают входить ни в чье
положение. Почувствовал себя на эшафоте, где мне вот-вот должны снести
голову, но я, наивный, пытаюсь уговорить угрюмого палача не делать этого.
Лицо того палача из средневековья и лица тружеников железнодорожных путей
сообщения из солнечного Узбекистана в 1980 году были одинаковы.
Поезд трогается в то время, как мы продолжаем закидывать свой
негабаритный груз морских путешественников в вагон, а проводники, нехорошие
люди, старательно выбрасывают его обратно на перрон.Одна половина
экспедиционеров едет в вагоне, принимая груз - другая бежит по перрону с
неподъемным инвентарем. На ходу обе половины договариваются, на всякий
случай, встретиться за 3500 км южней, в том месте, которое никто никогда не
видел, а только догадывался на основании политической карты Советского
Союза. В результате мы все-таки загрузились и через три дня оказались среди
пустыни в городе Аральск.

Дунул попутный ветер, сначала слегка и неуверенно, но скоро крепко и
решительно. Мы подняли парус и понеслись в открытое море. Появились волны,
которые к ночи достигли 5 метров.
Годы спустя, бороздя океанский простор на большом пароходе, я видел
волны куда как более. Но чувства мои при этом не сравнить с теми, которые
испытал в ту ночь. Нечто существенное происходит, когда живешь с водой на
одном уровне, среди волн выше головы. Вода над тобой, если она не
комфортабельный душ, очень интересно действует на психику. Как будто через
миг канешь в пучину, и окажешься в очень непривычной обстановке: среди рыб и
прочих легендарных подводных обитателей.
Бывало море, возле которого рос, бушевало и сильно. Но я находился лишь
рядом, на берегу, и только наблюдал, а не чувствовал стихию. Оказывается,
между видеть и чувствовать пропасть - как между присутствовать и
участвовать.
Все мои друзья-мореплаватели свалились от усталости и заснули.
Разбушевавшаяся стихия и одинокий я - неспящий рулевой. Для высвечивания
волн в темноте у меня есть серьезное приспособление - карманный китайский
фонарик с одной квадратной батарейкой. С его помощью вижу метра на два.
Сначала нет ничего, только черная пустота, полная неожиданностей. Потом
вдруг, как по волшебству, вырастает стена воды. Где она вверху заканчивается
- не видно, можно только догадываться, слушая, как срывается пенная шапка.
Не счесть сколько раз думал: " Все: вот теперь приплыли. Эта волна
последняя, она захлестнет и перевернет мое суденышко". Но в очередной раз
происходило чудо, и я, с перехваченным от восторга и ужаса дыханием, взмывал
ввысь, чтоб там, на верху, переведя дух,через миг снова рухнуть вниз в
страшную водяную яму.
Чего я здесь забыл? Какие такие тайны откроются передо мной, если вот
сейчас сделаю одно неосторожное движение рулевым веслом и: до свидания белый
свет со всеми земными радостями! Кругом море, а вокруг моря -жаркая пустыня.
А разум говорит: " В затее прока нет - одни мытарства. Как славно млеть
под ласковым солнышком на пляжике Черного моря среди дамских тел. Как
чудесно вечерком попить вина, а после закрутить курортный романчик. Зачем
пуп рвать-то?!"

Сижу на берегу острова и смотрю на Аральское море. Завтра, от силы
послезавтра в последний раз гляну на солнце, на нещадно выжженную пустыню,
еще раз вспомню, чего прожил, девушек обязательно надо будет вспомнить всех
и папу с мамой. Вот, пожалуй, и все - можно распрощаться с белым светом и
отправиться к праотцам. Сначала как будто прыгну в пропасть, страшно будет
только вначале, а дальше все пойдет как по накатанной дорожке: тьма,
туннель, потом золотистый свет, царство мертвых, чистилище, судилище, а
дальше черт знает что или Бог весть что. Это уж как повезет.
А все из-за неосторожности. Нашел в пустыне труп джайрана, от которого
изрядно воняло мертвечиной, и, врезав по черепу несколько раз топором, стал
крутить башку животному, пытаясь обломать рог на сувенир. Рог не поддавался,
я начал усердствовать и распорол об острую трупную кость себе руку довольно
сильно. Не придав особого значения случившемуся, засунул добычу в рюкзак и
зашагал дальше.
Вечером поднялась температура и начало знобить. Тут же вспомнилась
классика и всякие страсти про трупный яд. Признаки того, что мне крупно не
повезло, были налицо. Спасать меня от погибели на затерянном островке
некому. Я приготовился к самому худшему и пошел к морю прощаться с жизнью.
Мысли отказывались выстраиваться в стройные ряды. Стало ужасно грустно
оттого, что придется погибнуть в неизвестном месте вдали от славянской
родины. Хотелось успеть добраться домой и закончить жизнь под отчем кровом
среди безутешно скорбящих родственников и соболезнующих односельчан. Маялся
долго, пока не уморил себя мыслями о загробной жизни окончательно и не пошел
спать.
Несмотря на большую подготовительную работу, умереть не удалось.
Температура через день спала - все обошлось. А тот вид Аральского моря и
пустынных окрестностей я помню до сих пор. Равнодушная вода, равнодушное
небо, равнодушная нерусская местность из песка и редких саксаульных кустов.
И не в кого уткнуться лицом, чтоб утешиться. Нет мамы, нет какой-нибудь
другой женщины для защиты. Совсем один и пренебрегающая мной любимая
природа.
Очень часто вижу себя посторонним гражданином чужой страны, хотя на
самом деле это я - студент, который скоро станет настоящим инженером. У меня
есть зачет по марксистско-ленинской философии и много чего еще из области
прогрессивных знаний по науке и технике. А тут весь углем перепачканный и
босиком стою в центре кассового зала куйбышевского железнодорожного вокзала.
Одеяние мое состоит из рванойштормовки на голое тело, подстреленного драного
трико и все. В руках лодочный компас весом пять кило, а в кармане восемь
социалистических рублей и пятьдесят копеек. Больше ничего нет, кроме бороды
и блеска в глазах.
Наше героическое покорение морской стихии закончилось кораблекрушением
посередине Аральского моря. Волна зацепила почти весь пищевой запас и
утащила в пучину. Чудом удалось добраться до острова Барса-Кельмес, где
вынуждены были дожидаться какого-нибудь попутного транспорта. Долго ждать не
пришлось. Через пару недель подвернулась ржавая баржа с углем. За помощь при
разгрузке капитан пообещал подбросить робинзонов в город Аральск.
Грузим уголь мешками в тракторный прицеп в сорокаградусную жарищу.
Вдруг в небе застрекотало, а через несколько минут можно было
разглядетьсамолет марки АН-2. Стал понятен восторг, который испытывали
наблюдатели воздушных полетов в эпоху зари воздухоплавания. Бегу к
посадочной полосе, и, подражая пропеллеру, кручу одежду над головой.
Самолет, не щадя моторной мощи, как-то особенно натужно взревел, взял
разгон и скоро оказался в воздухе, пробежав, кажется, значительно меньше
положенного. Тряска, воздушные ямы, под нами море, а сбоку грустные
Кара-Кумские пески. Вот и город Аральск, а вот и железнодорожный вокзал, и
поезд на север через час подадут. В поезде напился портвейна, а ночью меня
обокрали. Осталось только то, что было на мне во время сна и угольная пыль
на теле.
Граждане! Я хороший. Вот мое удостоверение студента Советского Союза. И
паспорт у меня тоже есть, женщина. Видите, я кораблекрушение потерпел, а
сейчас еду домой к маме. Займите денег, товарищи! Мне десять рублей не
хватает. Я всем вам обратно вышлю. Честное комсомольское слово, что вы все,
в самом деле...
Денег я все-таки насобирал, даже немного больше, чем стоил билет.
Рублей пять лишних оказалось. На них я сразу приобрел залежалого печенья
"Карнавал" в перронном ларьке и ел его потом два дня.

Я вдруг не захотел работать в одном престижном конструкторском бюро,
название которого выгодно впечатляет участников застолья или новую женщину.А
все из-за того, что там трудилось много людей, тысяч сорок. Мурашки по коже
от мысли, что вся эта народная масса ежедневно входит в одну проходную и из
нее же потом выходит. А я, такой особенный, должен влиться в ту массу и
числиться в ней как похожий элемент. Не хочется стоять в очереди после
запятой, как перечисление. Хочется выглядеть важной птицей, отдельным
сложносочиненным предложением и с нового абзаца, и полным загадочного смысла
для читательского удивления.
Я поделил себя одного на сорокатысячный народ. В результате получилась
очень маленькая цифра, почти ноль. А это значит, что мной при определенных
обстоятельствах можно пренебречь - ничего решительно не убудет в
производстве том. Арифметический результат сильно меня напугал. И я срочно
поменял космическую профессию на океанологическую, тайно надеясь на легкость
представиться отличительной особенностью в малочисленном коллективе,
выполняя какое-нибудь высокооплачиваемое героическое научное поручение на
фоне симпатичного морского пейзажа.
Внутренний голос нашептывал странное: искать счастья в медвежьих углах.
И я разослал письма в разные северные места, предлагая отдать себя всего
труду в тех местах, откуда мне исправно ответили вот что:
Телеграмма из города Диксона Красноярского края четко отрубала:
"Трудоустроить по специальности физика океана не можем= 21193 Гимет
Великодный".
Письмо из Певекского территориального управления по гидрометеорологии и
контролю природной среды слегка обнадеживало:
"Письмо Ваше получили и отвечаем на интересующие Вас вопросы:
А. Можете напомнить о себе через 2-3 года.
Б. Работа состоит в измерении течений, температуры, солености,
загрязнения, в экспедициях, анализ и обобщение информации.
В. Работать будете в Певеке.
Г. Оклад 130 руб., коэффициент два, через каждые 6 месяцев 10% полярных
надбавок.
Ст. Инспектор по кадрам( подпись )М.В. Зимич"

Письмо из поселка Амдерма Архангельской области будто М.В. Зимич из
Певека писал, несмотря на то, что между Амдермой и Певеком простерлись
огромные суровые безжизненные просторы побережья Ледовитого океана.
Написано письмо от руки неуверенным почерком пившего мужчины:
"Уважаемый тов.Сидоренко А.А.!
Ваше письмо получено и приобщено к делу ЛГО (ледово-гидрологический
отдел) Гидрометобсерватории Амдерминского Управления гидрометеорологии и
контролю природной среды.
Ответы на Ваши вопросы:
1.Инженерных должностей Вашего профиля на полярных станциях нет (только
техники).
2.Наш отдел занимается изучением физики и динамики вод (Карское море,
Обская губа).
3.В настоящее время инженерных вакансий нет, но могут быть к середине
1981 года или началу 1982 г.
4.Оклад инженера гидролога ЛГО - 125-130 руб., районный коэффициент 60%
и через каждые полгода 10% надбавки от основного оклада, питание платное,
спецодежда не выдается; при выполнении экспедиционных работ - коэффициент
80%, питание бесплатное, обеспечение спецодеждой
9.01.1981г.Зам.нач.ЛГО(подпись )"
В конверте обрывок бумаги, а на нем напутствие полярного волка: "При
написании деловых бумаг следует полностью писать имя и отчество. Оставлять
поля для подшивки (4см)".
Полярный волк, зам. начальника Амдерминского ЛГО поразил меня сильно,
отослав свое письмо в вывернутом наизнанку моем конверте. Что было б,
возникни нужда в физиках в городе Диксоне, или обратись я чуть позже в Певек
или Амдерминское ЛГО? Не знаю точно что, но чужие конверты, наверное,
научился бы выворачивать наизнанку, а может и еще чего. Но мне на судьбу не
жаловаться, потому что оказался я в местах куда более удаленных и ничуть не
менее экзотических.
Кто такой этот М.В. Зимич? Почему я о нем думаю? Может он несчастный
лысый человек, и от него ушла жена, а может наоборот, все просто чудесно
сложилось, и внуки, и на работе его сильно любят?
А этот оклад в 130 рублей плюс северные надбавки - к чему это все? Сижу
у себя дома на полу и старые вещи сортирую. Чуть было не выбросил эти три
письма из разных северных мест. Ведь ничего в них значимого для меня нет. А
я держу их в руках и долго смотрю, не моргая, в дальний верхний угол
домашнего помещения.
13-го сентября 1981 года в здании Московского аэропорта стоит человек с
двумя чемоданами и билетом на 13-й рейс, место No13. Стоящий тот - я,
молодой специалист, романтик, страстный искатель приключений, неутомимый
гонец за птицей удачи. Лечу на далекий остров Сахалин изучать моря-океаны и
еще зачем-то, кто его знает. В Москве прожил две недели просто так, потому
что самолеты до Южно-Сахалинскалетать перестали из-за тайфунов. Сильно
пострадали сравнительно крупные населенные пункты, а некоторые поменьше
просто исчезли. Здесь, в Москве, точно ничего не известно, и я, на всякий
случай, приготовился пару лет прожить в палатке, пока не построят заново
островные города.
Рейс постоянно откладывают и каждый раз на два часа. И каждый раз мне и
провожающим Шуре и Наташе Пономаревым надо успеть напиться водки до
состояния, отвечающего торжественности момента. Выпили столько, что я смутно
помню, как проходил рекордный перелет через необозримые просторы Советского
Союза. Ощутил себя, лишь когда спускался по трапу на островную землю.
Ночь, холодина, и нет никакого сооружения, напоминающего аэровокзал.
Вещи подвезли на военном грузовике и роздали, не проверяя квитанций. Горстка
пассажиров столпилась в кучку, пытаясь укрыться от пронизывающего ветра. Я
собрался было распаковать спальник и отправиться в ближайшие кусты на
ночлег. Но подали автобус и нас увезли. Где я? Смотрю в окно - только черная
глухая стена леса вдоль дороги.
В институте меня встретили как долгожданного любимого родственника.
Устроился пока временно в коммуналке, в маленькой комнатушечке-берлоге,
которая принадлежит старому островитянину научному сотруднику Андрею
Харламову. Сам же он в экспедиции в каком-то дальневосточном захолустье, и
когда вернется- неизвестно. А по возвращении к нему в гости каждые выходные
будет ходить сам мэтр, начальник отдела цунами Сан Саныч Поплавский, чтобы
пить крепленую брусничную настойку. Ее он предварительно закупает в
несметном количестве в местном деревянном магазинчике. Запирается с
Харламовым в его берлоге и не выходит оттуда, пока не прикончит последнюю
бутылку. Какую такую умственную усталость запивал Сан Саныч, я не знал, но
догадывался, что корни ее должны уходить глубоко, в интеллигентскую сущность
пожилого островитянина, а может быть и еще глубже. Изображение его папы,
бывало, отпечатывалось в газетахрядом с самим Л.И. Брежневым.
Комната до отказа забита книгами различной тематики, остальное место
занимает кровать и куча тряпья, которое по идее предназначается для защиты
тела научного сотрудника от зимней стужи, осенних ветров и летних дождей.
Покрой одежд можно отнести к любому столетию. Предметы и их расположение
внутри помещения говорили о том, что хозяин живет мощно, не беря в голову
лишнего.
После стука в дверь вошла корейская женщина Таня Ким с подносом, на
котором еда из трех блюд и чай, с уже разболтанным сахаром. Спустя двадцать
лет помню принесенное Таней Ким: поднос из никелированного железа с
незатейливыми давленными узорчиками, нержавеющую вилку с длинными зубьями и
маленькую, потемневшую от частого пребывания в крепком чае, алюминиевую
ложечку . Еще тарелка с зеленой каймой, а в ней картошка, перемешанная с
овощами и мясом. В пиале что-то вкусное корейское с чесноком и перцем. И
яблокопомню - зеленое в черных пупырышках, а на хвостике листик подвявший.
Мне никуда не хочется уходить.

Интересно, можно ли меня сейчас назвать счастливым человеком? Мне
хорошо и покойно, никуда не стремлюсь и ничего не хочу. Просто разглядываю
прошлое. Вряд ли это счастье. Тогда произвольный зритель в кинотеатре - тоже
счастливый. Купил, получается, билет и порядок? Конечно, нет. Трудней должно
быть все организовано, иначенеинтересно.

Качаюсь на волнах Охотского моря. Плыву на Курильский остров Шикотан, в
экспедицию, которая занимается созданием системы предупреждения цунами. Три
дня пароход не может подойти к острову из-за непрекращающегося шторма. В
каюте четверо: житель острова Итуруп, житель острова Кунашир, житель острова
Шикотан и я, житель острова Сахалин. Целыми днями пьем горькую и спорим, чей
остров лучше. Когда курильчане хвастают вулканами - я молчу, на Сахалине их
нет. Зато в Южно-Сахалинске есть ресторан "Океан", где пятьдесят видов
холодных закусок из морепродуктов. Не придя к консенсусу вечером, мы
возобновляем беседу утром, и начинаем с пива.
Стою на грунтовой дороге с грязью по колено - это набережная
Малокурильска. От местного рыбзавода завоняло так, что меня сходу начало
тошнить. После чего я огляделся. Взору открылся вид на страшенное захолустье
российской глубинки, состоящее из мрачных неухоженных деревянных строений
барачного типа и изб. Блуждаю в поисках геофизической обсерватории, куда
откомандирован. Найти учреждение с уважаемым названием в маленьком городишке
- что может быть проще, спроси любого. Не тут-то было. Прохожие местные
понятия ни о чем подобном не имеют - только плечами пожимают.
Это огромный океан без конца и края, а среди него крохотулечка - земля
островная. На той земле город, а по городу бродит грязный научный сотрудник
с рюкзаком пива, которое должно доставить в дар начальнику экспедиции
(своего пивного завода на острове нет и пиво здесь - по цене водки, а водка
- бесценна). Научному сотруднику уже ничего не хочется, и он бредет, меся
малокурильскую грязь, уже просто так, куда глаза глядят.
Начал сомневаться: на тот ли остров попал. Посмотрел в командировочный
документ - вроде на тот. Останавливаюсь рядом с бараком. В комнате с
открытым окном угрюмый мужчина сидит за столом и смотрит на океанский
горизонт. Заприметив меня, налил стакан водки и выпил залпом. Не закусив,
крякнул и снова устремил взгляд в пространство. Там, куда так печально
глядел мужик, не было ничегопримечательного - только Тихий океан. Сбросив с
плеч рюкзак, сажусь на корточки, подпираю спиной черную стену деревянного
строения и тоже смотрю на горизонт, пытаясь понять, что при этом должно
чувствовать, и что потом с этим чувством делать - запивать его водкой или
писать грустные стихи, или то и другое сразу. Над головой с бешенной
скоростью проносятся свирепые серые облака, как будто спешат куда-то.
Насмотревшись на водную стихию, мужчина снова потянулся за бутылкой.
- Послушайте, уважаемый. Где же здесь геофизическая обсерватория
все-таки? - спрашиваю, без всякой надежды узнать что-либо полезное.
-Чего?
-Да так,ничего. А вы давно здесь обитаете?
Нет ответа. Опять он смотрит на горизонт и молчит, только взгляд
сделался растерянным. Что-то подобное я видел в южных странах. Сидит бабай и
глядит вдаль, и ничто не заставит его выйти из дивного состояния. Но здесь
не южная страна и мужчина, гипнотизирующий горизонт - не старец-узбек. Для
меня он - загадка природы, как и город, куда попал.
- Семь лет, - ответил. Я уже забыл, о чем спрашивал. До обсерватории
оказалось всего двести метров.

Начальник экспедиции Аркадий Васильевич Радионов, мужчиналет сорока
пяти, небольшого роста, с животом, козлиной бородкой "от Феликса
Эдмундовича" и очками с огромными минусами, постоянно напускает на себя вид
сурового морского волка, много сосредоточенно курит и не любит туристов без
всякой на то причины. Всего нас в экспедиционном отряде трое: я, электронщик
Гриша Богданов и житель Малокурильска инженер Вова. В нашем распоряжении
арендованный вместе с экипажем небольшой рыболовный пароход типа РС. Научная
задача - проложить по дну океана кабель с датчиком уровня на конце. Моя
работа помимо прочего заключается в том, чтобы стоять и смотреть несколько
дней подряд, как инженер Вова паяет контакты. Да, я еще должен не забывать
выглядеть умно и сердито. Этому учусь у Радионова, в чем он, безусловно,
непревзойденный мастер. Зачем напускать на себя беспричинно суровый вид, до
сих пор не пойму. Наверное, это - необходимый экспедиционный атрибут. Будем
стараться.
Поселился на пароходе, который за время стоянки члены экипажа
превратили в плавучий бордель. Морячки пьют водку и резвятся с местными
барышнями.
Женское население Шикотана в основном пришлое, завербованное местным
рыбзаводом на материке. О каждой можно сочно написать. Необычные судьбы.
Здесь все, что только можно придумать: два высших образования, цирковые
артистки,уголовники и прочие, часто с экзотической наружностью.
Захожу в каюту. На моей кровати - неопределенного возраста женщина в
резиновых болотных сапогах, рублевом трико синего цвета и вязанной кофточке,
которую давно пора пустить на тряпки. Волосы на голове долго не мылись и
полгода назад были выкрашены в белый цвет, отчего нижняя, прилегающая к
черепу, их часть на 10 сантиметров черная. Все это волосяное хозяйство
зверски начесано. Вокруг глаз темно-синий косметический окрас, губы -
ярко-красные. Барышня сидит и курит лихо закрученную в козью ногу папиросу
"Беломорканал" Ленинградской табачной фабрики им. Урицкого.
Взглядэнергичный, отчаянный. На другой койке лежит такая же, но со слабыми
признаками жизни. Сверху нее судовой радист - хозяин койки. Не обращая
внимания на присутствующих и на то, что гостья без чувств, он отчаянно и
безжалостно наминает гостье мягкие места.
Я сыграл на гитаре и спел, отчего женщина с энергичным взглядом начала
неприлично долго и громко ржать (не могу подобрать другого столь точного, но
более культурного слова). Наверное, таким способом она хотела сообщить
окружающим о тяжкой доле работницы цеха разделки местного рыбзавода. "Может,
девичье ржание - такой же необходимый атрибут окружающей действительности,
как и суровое выражение лица экспедиционного начальника", - подумал я и
налил себе водки еще.

Через неделю малокурильский инженер Вова перепаял, наконец, все
контакты, ознаменовав тем самым окончание подготовительных работ. Пора выйти
в океан и проложить по дну кабель с датчиком уровня на конце, чтоб с его
помощью оповещать о надвигающейся цунами.
К тому времени какая-то система предупреждения так себе
функционировала, нервируя население ложными тревогами. Островитяне - народ
тертый, и просто сообщением о страшной волне, которая через какой-то час
всех смоет в океан, как корова языком слижет, никого не удивишь. Тревога
цунами воспринимается здесь как сигнал, что пора отправляться на сопку пить
водку. Однако многие по тому же сигналу начинают пить у себя дома или на
рабочем месте, не утруждая себя утомительным подъемом в гору.
С юга приближался тайфун под названием Gay. Но героически настроенному
экспедиционному начальству разбушевавшаяся стихия нипочем. Отшвартовались.
Вышли из бухты. Высота волны - 4 метра, скорость ветра 20 - 25 метров в
секунду, но это еще не тайфун. Болтанка. На палубу повылазили малокурильские
барышни, не успевшие вовремя покинуть борт судна, и начали опорожнять
желудки кто за борт, а кто просто так.Перед отходом мы, научные сотрудники,
выпили много вина за производственные успехи, отчего тоже иногда
присоединялись к барышням.
С божьей помощью кое-как все-таки проложили кабель, забыв, правда, под
конец сбросить ход судна. Так что прикрепленный к концу кабеля датчик,
железяка весом килограмм 20, с грохотом простучав по палубе и пароходским
надстройкам, чуть не убил одного из членов экипажа, который случайно
оказался на пути.
На борту находился кинопроектор и несколько засмотренных фильмов.
Судовые умельцы-кинолюбители наскоро организовали студию и выпустили
порнографический фильм. Из разных кинолент вырезали пикантные сцены, в
основном в бане, и склеили их кольцом - готово.
Весь свободный от вахты народ схлынул на дебютный просмотр. Но
Радионову такой ерундой заниматься некогда, он отчаянно курит и тужится
принять ответственное решение: прописать эхолотом дно сейчас, когда на море
творится черт знает что, или ну его к лешему. Беда в том, что для этого
необходимо встать лагом (бортом) к волне. Качать в этом случае должно
страшно. Время для принятия ответственного решения потребовалось немного,
ровно столько, чтобы успеть выпить еще и закусить.
Все плохо закрепленные предметы сорвались со своих мест и начали с
грохотом носиться по внутреннему пространству корабля. Пароход стал
напоминать большую погремушку. Устоять на ногах невозможно, не вцепившись
обеими руками во что-нибудь железное и надежное. Под грохот падающих
кастрюль на камбузе продолжается просмотр порнофильма. Энергичный механик,
детина метра два ростом, прыгает и отчаянно дерет глотку, пытаясь ухватить
дам на экране за неприличные места. Когда ему это удается, вопли усиливаются
и перерастают в рев, при этом он поворачивается к залу мордой так, чтобы
зрители могли лучше разглядеть его зубы из нержавеющей стали. Я начинал все
сильней любить свою работу.

Раз, бродя по острову, очутился на Краю Света. Это название маяка на
Шикотане, и это действительно край света. Дальше некуда - до самой Америки
одна вода. Стою на обрыве и смотрю на океан.
Не спутать море с океаном. Ощущаю торжественность, величие и необычную
мощь грандиозной водной стихии. Я вдруг почувствовал, как дышит океан,
тяжело и мощно всем своим исполинским существом. Земля закачалась и упала
вниз - я превратился в чайку. Счастье - это, когда паришь над обрывом,
отлетая иногда чуть дальше в океан, как бы заигрывая с ним. Сердце замирает,
хочется петь, влюбляться и молча сидеть у костра. Хочется долго стараться
над сложным изделием, чтоб потом подарить его первому встречному. Хочется
наделать романтических глупостей для неожиданной женщины, которая долго
потом будет вспоминать и грустить, глядя на мужа и детей.
Накопите денег, возьмите отпуск, и поезжайте на затерянный в океане
остров Шикотан. Найдите маяк "Край Света", встаньте на береговой обрыв и
гляньте на океан. И, быть может, повезет, и вы превратитесь в чайку. Вот
тогда вы, наверняка, заболеете настоящей морской болезнью. Болезнь эта не
вылечивается - она на всю жизнь.

До сих пор даже мысленно не могу как следует привыкнуть к деятельности
отдела цунами. Либерализм мэтра Поплавского не знал границ. Он давал зеленый
свет любому, самому, казалось, невероятному начинанию. Однажды пригласили
Жака Пикара с батискафом. Но что-то там в самый последний момент ввысших
эшелонах не состыковалось, и затея лопнула.
Окрыленный разгулом демократии, я сочинил обоснование своей давнишней
мечте заняться глубоководными погружениями. Суть обоснования былапроста, как
первобытное орудие труда, но в случае успеха проекта наука о цунами должна
преобразиться, достигнув невиданных высот.
Явился на прием к Сан Санычу.
- Здравствуйте! Никто точно не знает, отчего образуется цунами, от
какихименно подвижек морского дна при подводном землетрясении. Но нам,
неутомимым научным труженикам, знать надо.Вот мы вместе с Сан Санычем и
опустимся на дно морское примерно метров на 4000,и разберемся на месте, что
там к чему, а заодно навсегда сотрем многочисленные темные пятна в мутной
науке цунамиведения. А после, можно будет заняться чем-нибудь великим еще, -
на одном дыхании выдал я и положил на стол докладную записку с планом
будущей героической деятельности.
План был краток, как все гениальное:
1.Обучение тов. Сидоренко А.А. технике и пилотированию глубоководных
подводных аппаратов.
2.Приобретение глубоководного подводного аппарата.
3.Исследование океанских глубин.
4.Обнародование результатов наблюдений.
5.Жатва лавров.
Прочитав мою докладную записку, Поплавский нисколько не смутился и, не
долго думая, согласился. В тот же момент у меня внутри произошел какой-то
процесс, отчего стало казаться, будто стою не на полу наземного учреждения,
а на корабельной палубе во время шторма. Конечно, для реализации проекта
одного согласия мало, но легкость принятия масштабных решений меня глубоко
взволновала. Я даже захотел работать в отделе цунами не за деньги, а просто
за харчи.
В процессе воспоминаний видимо есть множество тайных закономерностей,
без которых не обойтись. Думаешь об одном, к примеру о глубоководных
погружениях, вечной мечте, а видится совсем другое, и непонятно в какой
связи. Но раз так, то, видимо, связь какая-то все-таки существует.
Еврей, Владимир Васильевич Иванов, начальник одной из лабораторий,
получалочень приличное жалование, однако на работу ходил в синем трико за
три рубля пятьдесят копеек и калошах производства местной фабрики, кокетливо
отлитых в форме бальных туфель с декоративным шнурочным бантиком. Калоши
носились на босую ногу. Туловище дальневосточного ученого прикрывал
несколько лет не стиранный свитер с оттянутым воротом. Волосы не
причесывались никогда, а о том, что на лице растет борода, Владимир
Васильевич вспоминал примерно раз в неделю, а то и реже.
Жил Владимир Васильевич в двухкомнатной квартире один, женщин к себе не
водил, потому что ни одна не согласилась бы. Из любви к технике в одной из
комнат он держал мотоцикл "Минск", а в другой сколотил из чертежных досок
баню, которую топил по-черному. Камни раскалял в сковороде на электроплитке
"Мечта", вместе с ними запирался в бане и млел.
Еслипосадить на мотоцикл обезьяну, то ездить у нее получится лучше, чем
это удавалось Владимир Васильевичу после нескольких лет упорных тренировок.
Мотоцикл ему был совершенно ни к чему, и зачем он на нем ездил на старости
лет, я никак не могу понять. Видимо, таким способом он пытался удовлетворить
какие-то тайные необузданные страсти, запрятанные глубоко внутри его
сознания.
Глядя на то, как он совершает головокружительные мотопоездки, хотелось
воскликнуть: "Какой еврей не любит быстрой езды!". Однако долго находиться в
седле у него не получалось -падал, и часто в грязь. Помню, раз явился, будто
его только что вынули из болотной топи.
Во время езды Владимир Васильевич зачем-то таращил глаза и высовывал
язык, забывая засунуть его обратно, даже когда закрывал рот. Мышцы лица при
этом напрягались неравномерно, перекашивая физиономию и придавая ей зловещее
выражение. Когда проносился мимо, у меня всегда создавалось впечатление, что
он вот-вот грохнется. И если этого не случалось, я испытывал чувство
облегчения и радости за удачливую судьбу отчаянного наездника.
Научные достижения Владимир Васильевича не выходили за рамки
результатов, полученных учеными-гидродинамиками в начале века. По просьбе
военных он взрывал в воде тротил и смотрел, что после этого будет. Каждый
раз происходило примерно одно и то же: сначала был большой "Бух", потом
брызги и маленькая волна, какот брошенного камня. С помощью такой волны
военные надеялись победить врагов и не жалели на изыскания средств, которые
позволяли Владимир Васильевичу и нам, научным сотрудникам отдела цунами,
заниматься чертзнает чем, летать, например, на вертолете за пивом или часто
бывать на материке по делу и без дела.
Почему-то Владимир Васильевич мне часто вспоминается без всякой важной
причины. Мы не были ни друзьями, ни даже товарищами - просто находились в
одном пространстве-времени. Дались мне его мотоцикл "Минск" и баня из
чертежных досок, и то, что он тротил ради науки в воде взрывал. Я напрочь
забыл свою первую женщину: ни имени, ни лица, ни ее любимые цветы - ничего
не осталось. Зато Владимир Васильевич как живой перед глазами.

* ЧАСТЬ NO 3 *

На кого я похож, запакованный в спальник, лежащий на голой земле среди
ночи и степи? Глядя через костер - на кинострашилу из-за теней от черт лица.
Уйди на десять шагов, буду неузнаваемым объектом живой или даже неживой
природы. А для дальнего пешехода я неприметное условное обозначение, меня,
была б охота, можно только предположить. И те мысли в голове, и то прожитое,
и куда теперь это добро девать?
Как все интересно оборачивается. Я только и делал, что жил да жил, не
пропуская ни дня, ни каждого мгновения, как прилежный школяр. Ну и? Где тот
дальний пешеход - мнимый слушатель, и где поколения предков, о которых даже
я, давний родственник, хочу но ничего не могу узнать.
Как-то пытал отца на предмет старины. И что же: от прадеда только
запрятанную в чулан саблю общим усилием вспомнили, и все: а кто он такой,
любил ли пюре или крутые яйца, главная жизненная мечта родоначальника- все
прах. А сунься в вековую глубь, так там, вообще, пустыня, как будто никого и
не было. Ау!
Мир странным образом меняется, если вдруг удастся каким-либо способом
душу потревожить или умереть, ненасовсем, конечно, а только наполовину.
Зачем помню белый потолок? Это же совершенно второстепенная деталь. Я
должен помнить медицинскую сестру и доктора, и еще что-то значительное, из
глубин сознания, как то: долг перед родиной, дети-сироты, скорбящие
родственники и еще, что по идее должно всплывать из памяти в этот важный
момент. Почему все не так?
Через несколько минут потолок подернулся пеленой, будто в воздухе, как
на воде, образовались волны. И сразу же не захотелось ни о чем говорить.
Окружающая действительность закружилась, а к горлу изнутри подобралось
незнакомое ловкое безволосое существо размером с кулак. Помедлив чуть,
затрепыхалось и юркнуло через рот наружу прочь. В тот же миг удивительно
легко стало дышать, несмотря на то, что дышать я, видимо,перестал.Потом не
помню, что было - просто темно и скучно. Но вскоре заметил себя бледного и
серьезного с высоты метра три.
Вот тут я вспомнил, что пора испугаться, попытался закричать и вернулся
на место. Трудно сделать первый вдох. Хочется, чтоб тебя шлепнули по
заднице, как новорожденного, или ущипнули для доказательства существования.

В вену воткнули иглу, влили для пользы жизни инородную жидкость, а
через час выпустили на улицу восвояси.Я брел через толпы азиатских людей без
цели и в неизвестном направлении. В основном виделось небо и почти ничего
внизу. На самом деле наверху ничего чудесного или достопримечательного не
было. Так, синее что-то. Но вместе с тем я чувствовал присутствиечего-то
важного. Сверху лились еле слышные неразборчивые звуки странной музыки,
которая по существу и не слышалась, а только казалась.Небо молчало, а люди
шумели. Но для меня было все наоборот. Гущу народной массы я слабо ощущал,
будто ее поместили в аквариум, а меня оставили снаружи наблюдать за
молчаливыми иными существами со странными манерами.
Мир и живое в нем стали не то чтобы чужие, отдельные сделались. Чужие,
это когда тебя обижают или не любят до такой степени, как запланировал.
Чужие появляются, когда ты - пуп земли, любитель себя, дражайший.
Лечу над землей как в чудном сне - покойно и уютно без всякой на то
причины, от существования лишь. Люди стали родней и любимей, но вместе с тем
ни с одним не хочется особенно дружить. Я стал одинок, но осознал это только
спустя время, когда окончательно убедился в постоянном присутствии какой-то
невидимой стены, отгораживающей меня со всех сторон и не пускающей наружу
сродниться с тем, что вижу. Я зажил в кино с героями из случайных прохожих.
Ума не прибавилось и прозорливости тоже, зато почувствовал присутствие
чего-то главного, одного-единственного, благодаря чему мир и процессы, в нем
происходящие, сделались понятыми, как железнодорожное расписание. Стало жаль
членов правительств, которые живут в атмосфере неискренности, и всех
капиталистов, которые не тем, чем надо, заняты. Жальумирающих с голоду
ребятишек в недоразвитых многодетных странах. И совестно чувствовать себя на
месте среднего американца, который в состоянии прокормить небольшую
голодающую чернокожую республику, но почему-то не делает этого. Стыдно
ездить на авто с космической ценой, когда другой голый бродит в тоске-печали
среди пустынной местности, нуждаясь в ласковом слове и материальной помощи.
Худой африканский человек! Возьми мои вещи и улыбнись. Ведь радость
очень нужна во время существования на нашей с тобой земле. Радость - главный
жизненный элемент, быть может, первей воды значится.

В одном малом предприятии под видом лавчонки из бамбука и пальмовых
листьев я сторговал женщину для временного использования. Мы никуда не
пошли, а остались тут же на заднем дворе торгового заведения. По существу,
мне не нужна была любовь ни как физическое упражнение, ни как умственное
занятие, ни как-то еще побочно. И зачем было необоснованно будить в себе
древние инстинкты? Наверное, просто хотелось еще раз убедиться, каково это.
Ничего интересного почувствовать неудалось. Так, что-то вроде постных
недельных щей. Странно отражаться в глазах разовой женщины. Они - неживые
стеклянные бусины ожерелья ценой в грош.Ее нечеловеческое тело, движения,
лишенные пластики желания и предвкушения. И ни загадка я, ни герой, ни
странный инородец. Никакая прочая особенность не примечена во мне. И она,
как прирученное к домашнему порядку смирное и насовсем печальное существо.
Зачем она так кажется? Училась же грамоте и счету, и даже читала
художественную литературу. И влюблялась, и страдала, и мечтала, и звезды на
небе сообща с молодым человеком разглядывала. Я тоже разглядывал, но сейчас
смотрюсь, наверное, так, будто ничего подобного со мной и в помине не могло
быть. Что же она обо мне думает? Трудно догадаться по ее непонятному для
белого человека южно-азиатскому лицу.
В процессе зарождения мужского начала я думал о женщине хорошо - она
теплая и ласковая, или еще: как непонятно о чем точно, но никак не
представлял ее в виде безрадостного отмежеванного существа. А здесь - нате:
смотрит на меня и дышит, и больше ничего такого - просто биологический факт.
И как с ней прощаться: руку пожать, что ли?
Меня, согласно штатному расписанию, производство ждало и давно бы пора
вернуться на пароход и кое-что сделать нужное и серьезное. А я сижу на
земле, как раз напротив того малого предприятия в виде пальмовой хижины,
ирассматриваю круглешок неба сквозь бамбуковую палочку. Так на нем больше
синевы, а лишнее, вроде листвы крон и крыш домов, не мешает наблюдать лазурь
и удивляться.
Неустанно дует пассат, гоняя по морю волну, нещадно палит южное солнце,
воздух пахуч и по-тропически, как кисель, тягуч. Голопузый мальчуган
демонстрирует ассортимент переносной сигаретной витрины-мольберта,
настойчиво рекомендуя купить родной ленинградский "Беломорканал" и
улыбается. Временная женщина малого предприятия затеяла переставлять морские
ракушки на прилавке, как будто сама с собой в шашки играет, и песню
замяукала, вьетнамскую народную.
Как случилось, что мы все здесь оказались: и женщина, и мальчуган, и
малое пальмовое предприятие? Кто здесь главный и значимый? Я ли, они ли? Мы
временные и неважные, мы случайные и ненужные, круги на воде, печальный
вздох мы.
Мальчишка - передвижной торговый пункт скрылся за углом туземного
глинобитного жилища, женщина нечаянной международной любви, оправив одежу
пошла, задом виляя, целеустремленно далеко. А я остался одиноко сидеть на
обочине дороги в этой чужой заграничной стране. Знакомого русского ничего,
все другое: повадки, мироощущение, быт. Женщины, кажется, не того, чего у
нас хотят, мужчины не так ходят, думают.Зажмурюсь и не черноту вижу, как на
северной родине, а синее или даже зеленое, с кругами и разводами, как на
модной футболке семидесятых годов.
Расплющив глаза, быстро сориентировался, поднялся и, забывая день,
решительно зашагал прочь. Голова постепенно начала заполняться привычными
мыслями: о том, как прощедобраться в порт, о вечерней еде, о книге перед
сном. Что же я тогда читал: модноеили незыблемое? Скорей всего "Остров
Сахалин". Точно, я читал Чехова ижалел его, как неверно понятого. Зря, думал
я, любят "Дядю Ваню" и "Вишневый сад". Надо в первую очередь любить "Остров
Сахалин", а потом все остальное. Во-первых, в "Острове Сахалин" больше всего
страниц, значит, дольше можно наслаждаться, а во вторых,Антон Павловичпишет
именно о своих, невымышленных впечатлениях, позволяя нам ощутить могучую
душу мудреца. Куда там меланхоликам-полутрупам, любителям сушеных вишен.
Заодно мне стало жалко Экзюпери за то, что "Маленького принца" читают и
удивляются, а о "Цитадели" - никто кроме специалистов и редких читателей
невспоминает, несмотря на то, что именно надней он сильней всего старался и
не зря, на мой взгляд.
Я все шагал и, возомнив о себе,начал было уже гадать, что нужно сделать
для того, чтобы люди научились видеть главное, а не то, что хочется. Как
вдруг остановился, словно уперся в невидимою преграду. Не то чтобы не могу
вперед двигаться, просто как-то не хочется, ногиватные, даже моргать
перестал. И чувствую себя странно, будто стараюсь и никак не могу вспомнить,
выключил ли уходя утюг. А на спине образовался добавочный ощущающий орган,
ответственный за интерес к происходящему сзади.
Знаю, что улица за спиной пустынна, а если и заполнилась незаметно, то,
во всяком случае, никем особенным, просто вьетнамским жителем или
иностранным туристом, или заплутавшим, тоскующим по березам,
коллегой-труженником морей. Повернуться бы и убедиться в наличии ничем не
примечательной действительности, успокоив себя еще раз тем, что чудес на
свете нет. Ведь так просто, а что-то не пускает.
Так: я трезвая, материалистически настроенная личность. И еще: я в
городе среди дня, а не во мраке таинственного нехоженого подземелья.
Шалун-гипнотизер там или мнительный я здесь? Ладно, на счет три
оборачиваюсь, вглядываюсь в детали окрестностей, сопоставляю новый объект с
тем, что помню, и ухожу.
Известная проезжая часть, слева шеренга лавчонок а справа - просто
земля, засаженная пальмами и прочей неизвестной, бесполезной в хозяйстве
растительностью. И все, только одинокий ребенок, девчушка с кучерявыми
белоснежными волосами до плеч. Стоит себе посередине улицы, смотрит на меня
и молчит. Как-то удивительно молчит, будто хочет сказать что-то. И уже
вот-вот произнесет начальные слова, но в последний момент передумывает и
продолжает молчать.
Первым в уме появилось желание услышать ее голос. Хотелось, чтоб он
журчал ручейком или звенел колокольчиком. Но ребенок молчал, и я начал было
уже раздражаться оттого, что не могу получить желанное. Как вдруг до меня
дошло, что удивляться надо в первую очередь не ее голосу, а тому, что она,
белый маленький человечек, здесь делает, и почему одна. Кроха, где твой
родитель, хоть кто? Ты должно быть из какой-то скандинавской страны, личико
твое бледное и глазки голубые. Ты здесь чего, дитя? Не успел я
сконструировать в уме предположительный ответ, как через мгновение ее не
стало. Взяла да растворилась в воздушном пространстве, да так запросто,
будто такое поведение - давно привычное для меня явление. Как же я забыл:
каждая маленькая девочка должна уметь с легкостью растворяться, как руки
мыть перед едой.
Давай сначала: я взрослый человек с высшим техническим образованием. Я
не верю в чудеса, а верю в таблицу умножения и заработную плату в
иностранной валюте. Причем добавочно знаю, что внутри меня происходят всякие
процессы, нередко таинственные и необъяснимые. Но исчезающий на глазах
ребенок - это, знаете, слишком. Наверное, я сошел с ума. Точно, как же
раньше не сообразил? То со стороны себя вижу, то теперь девочка. Мне стало
не до шуток. Начинаю переставать себя точно ощущать, и будущее, теперь уже
вовсе не светлое,грозит предстать передо мной самым непредсказуемым образом.
Душа снова собралась вести самостоятельную жизнь вдали от тела. Чтоб
остаться-таки целым, смотрю зачем-то на руки и ничего особенного в них не
обнаружив, временно успокаиваюсь, а через минуту опять сомневаюсь, и снова
проверяю, на месте ли они. Приехали: я сдурел. Глянь на себя, чудак-человек:
стоишь на пустынной улице и собственным рукам дивишься.
Странное существо, как тебя там! Давай так: я тебя не видел, а только
предположил, и ты, ради всех святых, блуждай где-нибудь поближе к своей
национальной родине, в Европу давай, это как раз на другом конце планеты
будет. Вот и договорились. А сейчас я спокойно пойду в ближайшее питейное
заведение и куплю крепкого напитка в количестве больше нормы, а завтра
проснусь и ты, чудесная, перепутаешься у меня в голове со вчерашними снами и
новыми впечатлениями от похмелья. Будь здорова.
Я долго бродил потом по разным незнакомым улицам, слабо зная зачем,
пока наконец не зашел в маленький ресторанчик в одном из непопулярных
кварталов вдали от побережья. Хозяин очень удивился моему появлению. Видимо,
я у него первый белый за всю историю заведения.
- Пожалуйста, водки и что-нибудь еще, все равно, будьте добры, -
пытаюсь сделать заказ с помощью рук и выражения лица.
Деревянное помещение в полумраке, штук десять пустых столиков с
комплектами стульев. Почему я здесь один?
Стоило так подумать, белобрысая девочка появилась снова и совсем рядом,
так что я мог разглядеть ее более детально. Шелковое пестрое коротенькое
платьице, сандали на босу ногу. Причем обувь почему-то отечественного
производства на скользкой свиной подошве. Не берусь точно описывать ее лицо,
оно просто милое, ребячье, главное в нем - свежесть детства. А вот глаза
странные - небесного цвета. Заглянув в них, я очень интересно себя
почувствовал, будто меня, потомственного землекопа,срочно оторвали от
непрерывного труда и поместили в чистое место вдевать нитки в иголочные
ушки.
- Послушай меня еще раз, милое создание. Я просто хочу дальше жить и я
не собираюсь играть с тобой в Маленького Принца. Я очень хорошо знаю эту
сказку, и она не про меня и тебя. То, что ты стоишь передо мной, ничего не
изменит, ведь так? Как звать-то тебя? Почему ты все время молчишь? В таком
случае будешь Эльзой. И почему кажется, будто я знаю, о чем ты думаешь?
Зачем ты здесь? Чтобы морочить мне голову? Я и так в растерянности перед
законами природы. Когда меня чему-то учили, было все ясно и понятно, а когда
приходится учиться самому - не ясно ничего. И чем дальше, тем больше
вопросов и все меньше на них ответов. Может, так и должно быть, и мы
призваны жить в смятении, постоянно удивляясь фактам судьбы, апод конец, не
разобравшись, что в этом мире к чему, совершенно растеряться, обидеться на
нечутких товарищей и смертельно опечалиться. А может, должно быть все
просто, и задаваться надо только теми вопросами, на которые заранее
заготовлены в доисторических книжках ответы. Не мучь себя, горемыка - открой
книжечку, ознакомься с предварительными ответами и спи дальше, любознатель.
Раз так, то мне хочется стать растрепой - школьным двоишником, расстрелять
из рогатки все уличные фонари, а потом залезть в брошенный подвал и жалеть
беспризорного котенка. Хочется думать, что мир вольный, как ковыльная степь
или как недрессированное лесное животное.
Посетите горную вершину и гляньте, как прекрасна окружающая
действительность. Разиньте рот и покричите, и нет здесь "ибо сказано...", и
страха нет, и до любви рукой подать. Она должна быть здесь, а не между двумя
дышащими телами, как я только что. И она не членский билет некоего душевного
объединения энтузиастов, почитателей догм.
Милая Эльза, я, кажется, наделал много глупостей. Эта коммерческая
любовь, и те предыдущие - некоммерческие. И как себя точно ощущать при этом,
мне до сих пор невдомек.
Я взял одну женщину и повезв большой город. Там мы гуляли по морозным
улицам, грелись в уютных кафе, а под вечер нашли на вокзале бабушку, которая
сдала нам комнату внаем на несколько дней и несколько ночей. Комната была в
частном деревянном доме, до которого ехать минут сорок на электричке. Сорок
минут - пшик, когда ты молод и не один, и все вокруг вновь, и жизнь впереди.
Ночью для охлаждения нарочно выходил на улицу курить, после чего
возвращался. Самое главное, закрепленное временем, впечатление - это когда
остуженный зимним ветром заскакивал назад под одеяло, а там сюрприз. Страшно
оттого, что отпечатанная в уме женщинане говорящая, и слабо проявляет
человеческое - что-то теплое. Выходит, для подобного счастья человек не
нужен. А я старался: говорил слова, дарил цветы и обещания, поил крепленым
вином, кормил пирожками с печенкой на вокзале. Вкусные, жареные, с хрустящей
корочкой по десять копеек пирожки.
Что у меня в голове от жизни? Прах какой-то. Причем хрустящая корочка,
причем десять копеек? Какого цвета у нее волосы?Кем она хотела стать, когда
повзрослеет? Космонавтом?
Зачем стараюсь существовать, тратя время и занимая пространство -
мировое достояние? Или жизнь важна тогда, и ни к чему сейчас, как
контрамарка, которая имеет значение только во время сеанса. А теперь она
никчемный листок - кино закончилось, зажгли свет, и зрители разбрелись,
оставив мусор и погрустневший порожний зал. И уборщица, песочная старушка,
сгребая скорлупки от семечек, не подумает, что нашелушил их семьянин и
производственник, неравнодушный к новостям и пиву, любитель кроссвордов. И
что он, голубчик, сейчас дома среди собственного подрастающего поколения:
вытирает сопли меньшенькому, дерет задницу старшему-сорванцу, а
дочурку-рукодельницу и отличницу любит и балует, после чего бегает курить на
балкон.
Зачем я, Господи? Мне страшно, Эльза! Где моя водка?

Живя раньше, я неправильно себя представлял, забывая о существовании
смерти. Смерть - это важный и мощный природный факт, ровно любовь, а может,
дажесущественней. Веря в "нипочем не умру", мы похожи на австралийского
страуса, который прячется, втыкая голову в грунт. Не чуя смерти, я
существовал зря. Смерть, она, ведь основа природы, как рождение. Каким-то
волшебным веществом наполняешься, когда вдруг начинаешь жить с этими двумя
вещами разом. Думы о бренности заставляют нас отчаянно любить жизнь, боясь
упустить каждый миг, а в конце пути не испугаться и уйти счастливым. Очень
надо, чтоб было так. Я догадался умом об этом раньше, но ощущать начал
только что. Чувство леденящее, и сильно отвлекает от посторонних дел весь
организм. Кажется, оно было со мной всегда, только в неучтенном виде. Это
надежное ощущение - верный путьв небесную, лучезарную высь, в вечность. С
ним я вошел в мир, с ним его и покину.

Из тропиков я привез странный недуг. Внезапно виделась тьма и ничего в
ней больше, или вдруг какой-то орган не хотел работать, как надо. Чаще
сердце, хотя само оно, оказалось, годное для существования вполне.
Я в палате кардиологического отделения областной больницы вместе с
кандидатами в мир иной. Многие уже сходили туда-обратно и убедились, что
там, во тьме, хотя и жутко, но интересно, и что Моуди прав. Остальным еще
только предстояло совершить дивное путешествие, но никто не торопился, а
просто нервничали.
Нас человек десять и лежим мы на одинаковых железных койках,
расставленных вдоль равнодушных белых стен государственного учреждения.
Слева сорокапятилетний долговязый брюнет Сережа. Все его существо не хочет
умереть, и он все время боится чего-то. Но чего именно, сказать толком не
может, хотя старается и часто. За плечами два инфаркта, и здесь он с
подозрением на третий. Но опасения оказались напрасными, и доктора оставили
его полежать, поколоться и поглотать таблетки. Сережа страстный болельщик за
свой организм, ивсегда не прочь поговорить о своем драгоценном самочувствии
с товарищами или все равно с кем. Историю его первого инфаркта я помню с
точностью до ненужных подробностей потому, что выслушал ее раз, наверное,
двадцать пять.
- Какого черта я всю жизнь пахал, как вол, нервную систему напрягал?
Какого черта мне больше всех надо было? Куда-то стремился, чего-то хотел.
Чего? Куда? Сидел бы среди массы внизу, в инженерах, и здоровье наращивал
физкультурой. До ста лет дожил бы.
Этот ноющий гражданин - бывший директор завода средней мощности больной
Николай Иванович, он расположен напротив меня. Душа его мается, и он, не
переставая, изводит себя заодно с окружающими.
Нестарый спортсмен-штангист Валера, сосед справа - неторопливый молчун.
Всю жизнь не пил, не курил, в свободное от работы и семьи время штангу
тягал, и вдруг сердце екнуло. И понеслось: операция, больница, пару месяцев
дома, потом опять операция, и снова больница. Жизнь его подвешена на
тонюсеньком волоске, но он не волнуется. Умереть для него, кажется, примерно
то же, что получить расстройство желудка. Путешествовал он в тот мир не раз,
и рассказывает о случившемся спокойно и отвлеченно, как будто произошло это
не с ним, а с посторонним товарищем.
Привезли бездыханного человека в сто двадцать килограмм и оставили на
кровати в углу около двери. Громада тела принадлежала колхозному шоферу,
закоренелому гипертонику Вове. Почувствовав себя как не надо, он, с
давлением в двести двадцать очков, сел за руль своего авто и примчался в
больницу, преодолев сто пятьдесят километров нехорошей дороги. Врачи
говорили, что этого не может быть. Оказывается, может.
Вова - балагур, и гипертонию заработал, по-моему, от чрезмерного
желания жить. Любая мелочь возбуждает в нем страсть действовать. Видимо, по
этой причине он в свое время натворил незаконных дел и попал в тюрьму.
Досиделся там, по его словам, до пахана. Может, и впрямь. Важность какая!
Полежать недельку-другую в палате смертников полезно. Узнаешь массу
интересных, жизненно важных вещей. Как, например, то, что помирать в
больнице плохо. Ты находишься среди случайных чужих людей, как в
следственном изоляторе или в кинотеатре. А когда совсем станет худо, то
отвезут в реанимационное отделение, куда дорога заказана всем, даже
родственникам. Процедуру прощания с миром традиционная медицина считает
делом неважным, и по этому поводу особо не волнуется.
В коридоре к стенке прильнула старушка, посинела, закатила глазки и
приготовилась отойти. Подбежала сестричка, подхватила бабушку под локоток и
запричитала: "Что с Вами? Что с Вами?.." А что с ней, даже обычным людям,
немедицинским работникам, ясно и так. Делать ничего не делает, а только
зачем-то заглядывает пациентке в лицо и несет бесполезный вздор.
Старушка ойкнула, осела, и вскоре ее унесли, чтоб она окончательно
умерла в темном специальном месте в глубине чужого коридора. И все. А ведь
жила же: забавлялась в детстве, резвилась в юности, наслаждалась молодостью,
рожала детей, радовалась внукам. И где они теперь, эти ужасно занятые внуки?
Жизнь была.
Неужели вот так и должно произойти ЭТО? Среди безразличных казенных
стентихонечко, как бы невзначай, как бы по недоразумению, между прочим.
Никто не готов к смерти женщины: ни она, ни окружающие. Я очень хорошо помню
бедную. Жаль не то, что она умерла, всем нам не избежать такой участи, а то,
как она это сделала: просто так.
Мне захотелось что-нибудь натворить шумное. Люди! Ведь не должно быть
так! Смерть - это важно, приближение ее надо прочувствовать, осознать,
приготовиться и встретить торжественно, с достоинством. Если она случается с
нами обязательно, то должно быть эта штука нужна природе, наравне с
рождением. Кроме этих двух событий с нами наверняка ничего не случается. Все
остальное только может быть.
Почему мы боимся говорить о смерти с умирающим, стариком илис обычным
человеком? Почему мы сторонимся мыслей о ней? Почему врачи никогда не
говорят больному, что он скоро умрет и его впереди ждут странные ощущения и
новые впечатления? Они боятся за уходящего, что он испугается и начнет
переживать. Почему? Ведь ему не избежать боли и умирания, он обязан через
это пройти. Так не лучше ли сделать это осознанно и с поднятой головой?
Звезда-артист из далекого Голливуда Эрик Робертс сыграл в кино гея,
который заболел СПИДом и должен вот-вот умереть. Он собрал у себя дома
родителей и всех своих друзей-любовников, чтобы покинуть мирв славной
компании. Режиссер и артисты старались напугать зрителей смертью. По-моему,
не вышло. Все они пытались изобразить, как надо умирать, по их
представлениям, цивилизованно и правильно. Друзья и родственники вспоминали
былое, сочувствовали, а под конец закатили горой пир, во время которого
замаскированный под любителя мужчин Эрик покончил собой, наглотавшись
снотворных таблеток.
Жаль гея, он обманул себя, прыгнув с парашютом с закрытыми глазами.
Чего стоит такой прыжок? Страх. Бегство. От себя не убежать. Чего бояться?
Судьбу возможно и должно только пережить. Бегство - не полет, это путь в
неведение, в глухой тупик.
Со всей огромной Индии в Бенарес стекается народ умирать. Город полон
умирающими, которые хотят покинуть этот мир в священном месте, и чтоб тела
их были торжественно сожжены, а прах растворен в Ганге. У желающего умереть
к ноге привязан мешочек с деньгами для погребального костра. Денег не всегда
хватает на необходимое количество дров, иводы священного Ганга уносят в
океан наполовину обгоревшие людские тела. Ужасная картина для непосвященных.
Туристы бродят по городу, поражаясь увиденным. Душевные из них жалеют
индусов, а бездушные - нет. Они снимают на видеопленки процесс погребения,
как будто это карнавальное представление. Но индусам себя не жаль, им вовсе
не печально. Они жалеют непонимающих смерть туристов. Индусы не скорбят за
свое будущее, им радостно, что умереть придется здесь, в Бенаресе, а не
где-нибудь на больничной койке в состоянии недоумения и страха, в окружении
чужих, далеких от понимания смерти людей.

Я - студент и зарабатываю себе на пиво рытьем могил на подмосковном
кладбище. Первую в жизни могилу выкопал из последних сил, даже не смог
вылезти наружу - упал на сырое дно. Лежу и разглядываю прямоугольный кусочек
неба,по которому проносятся белоснежные облачка. Необычно и жутко лежать в
могиле. Страшен могильный холод, страшно оказаться одному без людей, без
солнца, без синего неба и насовсем.
Закапывать трупы в грунт очень древняя традиция, она старше Ветхого
Завета, Каббалы и Вед. Самаидеязародилась еще в каменном веке, где-то между
палеолитом и неолитом, когда люди толком-то соображать не научились.
Могильное дело - примитивное ремесло. Однако, как и любое прочее занятие,
имеет свои тонкости и хитрости.В основном надо уметь копать и больше ничего.
Но если ты, дорогой товарищ, наивный начинающий могилокопатель, будешь рыть
могилу, как огород перепахивать, то ничего у тебя не выйдет. Надо мягко и
уверенно, но строго по перпендикуляру, воткнуть лопату в грунт, потом,
элегантно давя корпусом тела на черенок инструмента, четко сделать
копательное движение, причем аккуратно, чтоб при вытягивании наружу порода
не сваливалась обратно в яму, сводя на нет результат тяжкого труда.
Теоретических знаний при этом требуется немного. Уважающий себя и свое
ремесло кладбищенский сотрудник должен уметь отличить курган от грунтового
захоронения и, не теряясь, отвечать, что в некрополе ничего особенного нет -
он такое же христианское или мусульманское кладбище, но в которое зарыты
античные люди. Еще факультативно можно знать, что такое колумбарий. Но это
так, и особо ни к чему.Вот и весь теоретический минимум.
Поднесли покойника. Мне подали руку и вынули из-под земли. Я сразу
интересно себя почувствовал: будто проснулся после долгой зимней спячки или
вдруг протрезвел.
Грянула музыка духового оркестра - значит, умер важный чин. Провожающих
много, но все они отдельные и равнодушные. Молодая девушка в дальнем ряду
процессии смотрит на меня как на жениха. Оркестр отдудел. Могильный бригадир
привычным наклоном головы ласково приглашает закидать землей заколоченные в
гроб, никому ненужные остатки человека. Извини, красавица, не до невест
здесь.
Кажется, в детстве я мечтал о чем-то другом, о более интересном и
приятном. Если пересказывать все мечтания, получится настолько длинно, что
лучше не надо. Но ни в одном из них я не представлял себя в роли копателя
могил. Такое могло привидеться разве что во время ночного кошмара. И вот
спустя годы я могильщик, который в конце дня получит причитающееся и пойдет
в пивную с такими же. Все очень просто, но до чего ж странно чувствовать
себя в роли, о которой никогда не мечтал. Странно и горько вообще
существовать без мечтаний. Мечта - жизненно важная вещь. Становясь
достижением, она создают устойчивое впечатление, что жизнь течет в русле, и
чувствуем мы себя тогда в своей тарелке. Внеплановые же факты судьбы, кроме
лотерейного выигрыша, заставляют пребывать в растерянности, а душу в
смятении, отчего часто возникает желание пить вино.
Кладбищенская жизнь моя была непродолжительной. Проработал лишь сезон,
но за это время много чего полезногоузнал. А самое главное, что скорбь о
покойнике у провожающихненастоящая. Либо молчат и терпят время, либо воют
по-дурному. Таких, наверное, специально нанимают. Зачем выть-то? Глупо и
неправда. Вглядываюсь в глаза провожающих и не нахожу там ничего важного -
только вакуум. Зачем вся эта церемония-процедура? Ведь никто ни черта не
понимает.

Над Гималаями летит самолет. Солнце, отражаясь от хрустального льда
горных громад, слепит, как электрическая дуга сварочного аппарата. Мощный
рельеф создает в душе удивительно торжественное чувство причастности к
чему-то не от мира сего, к тому, что близко к небесам, к первозданной
чистоте. Пора. Открывается люк, и горсточка прахарассеялась над сказочными
вершинами.Прощай, Индира Ганди!
Хочу так же, и не обязательно над Гималаями, пусть где-нибудь, где
просторно и вольготно, как в небесах, как в море, как после развода.
Погребение и смерть должны быть праздником, как каждодневная жизнь.
- Ребята, у меня чего-то не того. Сейчас дуба врежу. Глянь-ка на меня,
я бледный? - заскулил Николай Иванович.
- Розовый, как помидор. Спи себе.
- Не, ребята, чего-то не так во мне. Помру, ведь, - не унимается
Николай Иванович.
Встаю, иду за медицинской сестрой. Та пришла, неулыбчивая, сходу
воткнула шприц в худючий Николай Ивановича зад и впрыснула туда кубов десять
чего-то. Директор успокоился и вскоре заснул, а на следующий день проснулся
и продолжил жить. Ему не стыдно за вчерашнее - он готов смалодушничать еще.
Сорокапятилетний, долговязый брюнет Сережа, мой мнительный сосед слева,
просыпается первым чуть забрезжит рассвет. И как только засекает, что я не
сплю, то сразу заряжает длинный рассказ о своем самочувствии.
- С погодой сегодня должно быть нелады. В груди жмет, и вот пульс:
щупаю - его нету. Дождь будет, что ли? Ну-ка ты пощупай.
Щупаю.
- Ой!
- Чего?
- ...
- Ну, чего там? Говори, черт!
- Плохи твои дела, Сережа. Сердце не стучит. Сейчас за тобой архангелы
прилетят, товарищ дорогой, готовься! Мужики, попрощаемся с Сережей! Все
подходят в порядке живой очереди. Просьба не толкаться и не суетиться -
больной умрет не сразу, а постепенно и в страшных муках.
Кандидаты в мир иной - народ чуткий и мнительный. Осознав свою
обязательную перспективу и ощутив одинокую человеческую природу, но, не
желая до конца с ней смириться и сосредоточиться на главном, они невольно
объединятся в братство обреченных. В братстве не очень-то признаются прежние
дела. Все уважают боевые награды и прочие вещи заслуг. Но ценят, по естеству
и неосознанно, только душевные качества, которые никак не связаны с
результатами общественной деятельности. Регалии - звон пустой. Все мы здесь
- пацаны. Весь серьезный взрослый мир продолжает существовать где-то далеко
за морями-океанами или как в телевизоре. Внутри больничных стен, нас
окруживших, все по-другому, отсюда, через реанимационное отделение,
открываются двери в никому неведомое. Это объединяет, облагораживает, делает
нас честными и непосредственными. Исчезает возраст. Самого старшего
мыдержали за мальчика, хотя в миру он занимал важный для народного хозяйства
страны пост.
Жизнь в братстве очень скоро заставляет думать, что все случившееся
между детством и настоящим - какая-то ненужная суета, от которой ничего не
остается - только недоумение ирастерянность.
Встает солнце, ноет Сережа и будит пахана Вову, который не в силах себя
заставить молчать и даже спросонкуговорит много и что в голову сбредет.
Особенно удаются ему монологи про тюремные тяготы и затейливые нравы
невольного существования там. Вслед за ним скулит директор завода Николай
Иванович, детально описывая изменения своегосамочувствия. Он ругает докторов
и жалуется на судьбу отставного руководителя. Снова встревает страстный
почитатеть любительской медицины, сорокапятилетний долговязый брюнет Сережа.
Его натура не позволяет концентрировать внимание на каждом нюансе
пошатывания здоровья - она позволяет ему только нервничать за свое будущее
вообще. Если бы он хоть ненадолго сосредоточился на той простой мысли, что
это будущее у нас у всех одно и обязательно случится, то смог бы думать о
другом, полезном. И, может быть,додумался бы до чего-нибудь интересного и
существенного. Но он предпочитает этого не делать.
Дорогие мои братцы-обреченцы! Многие из вас уже там, где хорошо и тихо,
только, наверное, темно и грустно. Привет вам всем: кто еще тут и кто уже
там. Пусть вам будет хорошо, как мне сейчас, когда лежу в степи под
звездами. Пустьне кажется, что жизнь прошла зря, и пусть потомки
когда-нибудь додумаютсявспомнить, что жил-был дед когда-то, и что каждый из
них носит в душе частичку его, как божественный дар на долгую память.
Братцы! Вы все у меня записаны в книжечке. Я бы поздравил вас с
каким-нибудь праздником, да боюсь, что поздравление не застигнет адресата.
Лучше я сделаю это в уме. Так будет надежней и правильней.

Рядом растрепанная утренняя женщина с ароматом вчерашнего вина, чужая
квартира с обычными желтыми обоями в странных узорах, похожих непонятно на
что: то ли цветы без вазы, то ли брызги фонтана без фонтана, то ли
неопознанный инопланетный объект - мечта уфолога. Ты кто, собственно,
женщина? И что я здесь вообще? На предмет чего мы всю ночь старались?
Всовываю в рот сигарету и курю, пытаясь припомнить вчерашнее. Получается с
трудом.
Я много читал книг о волшебной любви, которая должна бы быть между
мужчиной и женщиной, но так ничего по-настоящему и не понял оттуда. Мучаясь
вопросом, я также пытался найти ответ у тех, кто, по идее, должны обладать
этим чувством - у женатых мужчин и замужних женщин. Но у меня ничего не
вышло. Не очень-то складно у них получается жить. Какое-то таинственное, но
важное правило не учитывается.
Вижу жен, изменяющих мужьям, вижу пьяниц мужей, раздоры вижу. Или долго
благополучная семья вдруг, ни с того ни с сего, разваливается, причем очень
неприличным образом.
Мужчина и рядом женщина -обычное зрелище. Они вместе ходят по улицам,
едят еду у себя в домах, спят в одной кровати, мучают друг друга по ночам.
Оказываясь перед нашими глазами с раннего детства, они создают устойчивое
представление о том, как должно у тебя со временем быть, и что, наверное,
это любовь.
Возвратясь из дальних стран домой, я встретил женщину, и вскоре у нас
появился сын. Он такой маленький и странный. Встречаю его из роддома, беру
на руки, заглядываю в глазенки и хочу его честно растить, чтоб он и дальше
жил в моем непонятном мире и удивлялся ему, как я, или иначе, пусть.
- Видишь, как здесь все интересно, - говорю сыну, имея, наверное, ввиду
и небо, и землю, и четырехэтажный роддом с обветшавшим фасадом, и
асфальтированную дорогу около того роддома, и автомобиль моего старшего
брата марки М-2141.
Мне очень хотелось произвести на ранний сыновий ум неизгладимое
впечатление от начала жизни, но я не знал, как точно это сделать, и поэтому
моежелание так и осталось у меня внутри, невысказанное. Но я почему-то
надеялся, что сын и так меня поймет. Глупо, конечно. У него отдельная
человеческая жизнь, в другом времени,и мыслисовсем о другом, невзрослые
совершенно они.
Я попытался представить себя новорожденным, и что должен чувствовать,
если неделю назад тебя вынули из тесного промежутка и поместили в огромный
мир, конца и края которому нет. Стало страшно и искренне захотелось
оберегать отпрыска, чтоб тот перестал пугаться, а начал спокойно думать и
организовывать свое существование.

Сколько себя помню, папа вечно чем-то руководил: то больницей, а то
другим медицинским учреждением.Каждое утро ровно в 8-00 к подъезду
подкатывала важная черная машина. Папа садился на переднее сидение и уезжал
далеко. А вечером возвращался ужинать, смотреть телевизор и спать, чтоб
назавтра увидеть следующий день и сделать то же самое в нем снова.
Почему-то с детства мне не очень нравились начальники. Наверное,
оттого, что я стеснялся оказаться когда-нибудь на их месте и на виду у всех,
то ли отчего-то добавочно еще. Папино высокое положение мне, конечно,
приходилось терпеть, но только как неизбежный факт. Хорошо, что этот факт
никак не отражался на моей судьбе. Кроме машины в 8 утра папа ничем
особенным не располагал.
Сначала не было ничего, потом только я один. Потом у меня появился
заместитель директора, энергичный мужчина на красных "Жигулях", потом
проектировщики - милые женщины, инженера - хорошие ребята, старшие
прорабы-мужчины в годах и прорабы просто - те помоложе, бухгалтер - свой в
доску, секретарь - девушка с машинкой, сторож на складе - вор инвентаря и
пролетариат, побригадно сгруппированный, и понеслось: командировки,
договора, сметы, авансы на приобретение материалов, прибавочная стоимость,
уклонение от налогов. Жизнь превратилась в кошмар - меня начали величать по
имени-отчеству, отчего казалось, будто мне скоро на пенсию.
Рабочий бригадир, сутулясь, заходит в кабинет, зачем-то извиняясь, а
его подчиненные вообще стесняются показываться - ждут, куря на лавочках под
сливами во дворе. Никаких таких порядков я не устанавливал. Они сами
организовались, видимо, на основании старой закваски трудящейся массы.
Находясь три года в шкуре капиталиста, к отчеству я так и не привык,
несмотря на то, что слышал его раз по сто на день. По мне так: жить научным
сотрудником, ходить в свитере с оттянутым горлом, стричься раз в год и не
бриться совсем. По мне еще: сидеть у костра на земле и петь беспечные песни
от малоимущих вольных сочинителей, надрываться под тяжестью рюкзака, идя к
какой-нибудь странной для обычного гражданина цели, вроде вершины горы. Мне
нравятся задорные простоволосые женщины в джинсах и кедах, мне нравится
Герман Гессе. Чего я тут забыл?
Подъезжаю на стройку в черной машине с шофером, хожу по объекту труда и
пытаюсь понять, зачем все это, в конце концов, мне надо. Зачем эти тонны
сооружений из железобетона, зачем эти грузовые транспортные средства и
автокраны?
Как зачем? Нужна же пища для семьи, нужна одежда для жены, нужна
квартира для защиты тел членов той семьи от климатического ненастья. Нужен
большой черный автомобиль с шофером для пыли в глаза и для ощущения
значимости и причастности к важности.
Если взвесить все нужное - получится страшная цифра с нулями. Я
специально не берусь считать точно, сколько выйдет в результате, чтоб не
испугаться окончательно. Мне и так страшно. Зачем столько изделий и стараний
для их приобретения? Счастья от них никакого, и от количества денежных
знаков тоже не прибавляется -я проверял. Целых три года проверял, надеясь на
лучезарное безоблачное будущее, которое никак не хотело наступать. Вместо
него почему-то получалось все наоборот и в превосходной форме, и ни света в
конце тоннеля, и ни черта вообще.
Сижу на железнотехническом сооружении - объекте труда подчиненных людей
и стараюсь припомнить, когда же в течении трех последних лет мне было если
не совсем хорошо, то хоть, примерно, вроде ничего. Стараюсь изо всех сил, а
не получается ровным счетом ничего. На ум лезут неурядицы, недоразумения и
прочее. Зато точно помню, что такое хорошо: Сахалин и зарплата научного
сотрудника, Курильские острова и плавучее средство типа РС в разъяренном
океане, Вьетнам и бананы, и много чего еще помимо. Когда хорошо -нет
предметов, кроме необходимой малости, когда хорошо - нет начальников и
подчиненных, когда хорошо - есть любовь, а не просто так женщина, которая
терпит с тобой обязательную жизнь. Хорошо бывает от ерунды. Хорошо сейчас,
когда до этого додумался. И ничего у меня при себе в этот момент нет, кроме
штанов, трусов, носков, ботинок и рубашки на голое тело. Хочется и этого
лишиться, и все идти вперед без оглядки, гори все мое кооперативное
предприятие ярким пламенем!
Среди леса бродит голый человек с дубиной. Ему неведома ни таблица
умножения, ни производственная необходимость, ни супружеский долг. Счастлив
он или как-то иначе? Думаю, может быть. Ведь счастье невозможно изобрести в
процессе разделения труда, иначе как быть со всеми теми, до разделения труда
жившими? Они поголовно несчастны были, что ли? Глупости. Значит, счастье
никакой связи с предметами не имеет. А мы, живя во времена прибавочной
стоимости, думаем, что имеет.
То дом с камином, то уютная библиотека, оборудованная изнутри корешками
старинных книг, а на столе пузатая лупа для разгядываний. Во дворе сад, а в
стойле животное для ежедневного молока. Тут же гараж с транспортным
средством для езды. И природа вокруг мирно меняет одни сезоны на другие, и
время в течение дня течет постепенно и правильно, и не хочется пить вино и
произносить некультурные слова. Хочется не торопясь, как в старину, листать
привычные пожелтевшие страницы с применением любимой лупы, а после пить чай
на веранде с малиновым вареньем и собственным молоком. Полны продуктами
питания погреба и можно, не страшась зимних стуж, спокойно наблюдать, как
опадает листва.
Когда раньше видел такое, то успокаивался, согреваясь изнутри от
возможного уютного будущего. А сейчас не получается, потому как чувствую
себя обобранным до нитки проезжей цыганкой, сулящей червонному мне
очаровательную перспективу с приятными бубновыми хлопотами. Какое-то
предопределенное психическое заблуждение-мираж, эти бубновые хлопоты. И в
них действительно веришь, как в основу счастья, пока не окажешься внутри
того прелестного пейзажа и не посмотришь на себя, заблудшую овцу, со
стороны, бубны-черви.
Как-то раз я свил-таки гнездо,этакие малиновые кущи в свирелевой роще.
Там было, кажется, все, о чем обычному гражданину грезится:дом спаровым
отоплением, молодая женщина, индивидуальное транспортное средство, и
отдельное помещение, которое можно замаскировать под мечту с помощью
корешков старинных книг. Не хватало только лупы и еще чего-то, как мне тогда
казалось, маленького и несущественного. Но, как потом выяснилось, это
малюсенькая недостающая тютелька - главная деталь механизма мечты -
производителя счастья.
Гнездо появилось не сразу, оно долго маячило на горизонте, какнеясная
мечта с нимбом. С расстояния лет его одного, казалось, вполне хватит, чтоб
дальше все образумилось, пошло-поехало. Увлеченный буднями, я просто не
создал себе труд представить точнее, что же дальше будет в гнезде том и куда
и что, собственно говоря, " пошло-поехало".
И вот, на кухне большая плита для варки и жарки. В коридоре
электросчетчик против обмана. Унитаз, чтоб не прятаться по кустам. Ванна,
чтоб в ней млеть под действием тепла воды, мечтая о предстоящей вечерней еде
и теле жены после еды. Просмотр телепередач перед сном, причем очень важно
не пропустить последние известия: как там правители поживают, или пожар где,
или умер кто, важный посторонний.
Журчит по ночам вода в сливном бачке, тарахтит холодильный агрегат,
спит другой человек под одним со мной одеялом, и предстоящее утро с
перемещением по квартире тел ее жителей и перестановкойвещей. Жареные
куриные яйца и растворимый кофе с булочкой. Я же просил два кубика сахара, а
не три!
Все так, наверное, и должно быть. И унитаз, и жареные яйца, и та
женщина совершенно ни при чем. Это я не успеваю соображать за течением жизни
- куда ее, родимую, несет и когда надо поворачивать, и к какому берегу
причаливать: где надежный населенный пункт или где пустыня. Я, изучивший
математический анализ и английский язык,не понимал, что жизни без любви не
бывает, то не жизнь. Я не понимал, что любовь - это дар, она не
приобретается и не достигается. Яне знал, что любить надо стремиться самому,
а не стараться, чтоб любили тебя. Этот центростремительный закон природы
прост, как первобытный инструмент для нанесения удара по черепу. Незнание
этого правила корежит жизнь, заставляя видеть впереди грустную пустоту, а
позади никчемный хлам - трудов результат.
В центре готической залы из мрамора и самотканых ковров далеких
восточных государств расположен большой железный агрегат. Со стороны он
очень убедительно смотрится, как незыблемая индустриальная вещь, манящая в
очаровательную перспективучудесного завтра. А рядом я, отчаявшийся запустить
станок, перепачканный от дурного труда человек. Перепробовал все:
разбирал-собирал изделиесогласно инструкции, ласково перетирал-смазывал
каждую детальку, веря в пользу, и все напрасно. Станок-молчун ни скрипнул,
ни чихнул. Потом появился низкий белобородый гном в круглых для ума очках и
сообщил, что в его царстве, где я очутился, станки работают не от количества
правильных составных частей, а от внутреннего содержания и огромного желания
пуско-наладчика, станочного мастера. А само по себе изделие мертвое, оттого
молчит и зря весит.
Брось его в покое, горе-человек, иди себе по земле и заново научись
жалеть умершего червя, как лучшего товарища, потом приходи, и все у тебя
получится: и жить сквозь божьи дни, и станки заводить.
Что со мной? Очкарик-гном, агрегат счастья, который не заводится из-за
дохлого червяка тридцатилетней давности. Не работает - значит, сломан, на то
гарантийные мастерские с сетью приемных пунктов существуют. А самотканые
ковры зачем? Станки стоят среди голых стен цехов, а не в мраморных залах.
Я вспомнил про Эльзу. Хорошо, что она здесь - сидит себе и на огонь
смотрит. Иди ко мне, малыш. Онабезропотно подошла и села рядом.
В голову полезло всякое. Что делать с мертвым станком? Как проехать в
гарантийную мастерскую? И как рассказать слесарям о беде, чтоб не выглядеть
идиотом? Стоит агрегат и молчит? А точное название недостающей шестерни, а
если серийный номер изделия не совпадает с указанным в техническом паспорте,
и куда подевался гарантийный талон? Почему я об этом думаю? Пойду-ка лучше
спать и видеть общечеловеческие сны, а утром встанет солнце и все будет в
порядке.

На потной военной лошади скачет сложно одетый молодой человек из эпохи
Возрождения. Наездник стремится выполнить ответственное поручение - ценный
несъедобный предмет вручить дальнему ожидающему, причем не опоздать, иначе
везде начнутся неприятности, о которых лучше не думать. Ему,
красавцу-весельчаку, чинят каверзы смурные одинаковые люди под руководством
неулыбчивого злодея, который тоже сложно одет, но во все черное.Минуя
засады, наш задорный певун-усач, возможный жених и энергичная, вечно
стремящаяся личность, знай, порученное дело делает, и ценный несъедобный
предметдоставляет куда надо. Дождавшийся человек не знает, чего еще сделать
от счастья и грудастая женщина, введенная в курс дела, рядом итоже рада, но
по-другому. Ей от победителя добавочно надо чего-то еще. Повернув голову
набок, она смотрит на чемпиона из такого неудобного положения и показывает
передние зубы. В ответ молодой человек много и жарко говорит, употребляя
большое количество прилагательных в ущерб смыслу, отчего неважную по
содержанию речь можно слушать вполне, верить ей и удивляться.
Дальше уличное шествие веселых, опрятно одетых средних горожан,
деревянные столы в полуподвальных каменных помещениях, красное вино в
гончарной посуде, несложные песни в дружном исполнении произвольных
волосатых людей из той же эпохи Возрождения.
Веселье в разгаре, от вина главный всемирно любимый герой кажется еще
любимей. Папы мечтают поменяться с ним своими опостылевшими местами, а мамы,
в свою очередь, вспомнив, как оно в девках, заново хотят в принцессы, чтоб
сидеть на возвышенном месте и наблюдать, как рубятся женихи.
А где же военная лошадь нашего удальца? Она вынуждена грустить в
стойле, не слышазвуков почетного гимна, без вина, бездругого похожего рядом
существа.
Кто таков наш главный герой без верной лошади? Просто усталый пешеход,
которому не одолеть нужную дистанцию в срок. Без лошадиной силы наш любимец
- просто милый человек, вынутый из уличной толкотни.
Прерви пир, мушкетер, сходи в стойло и поцелуй в морду животное,пусть
оно тоже ощутит праздник вместе с тобой. Вспомни о нем, когда того животному
надо, а не когда оно требуется как нечеловеческая сила. Лошадь - тоже
человек.
Но гуляка-мушкетер так и не пошел в стойло, он продолжал пить вино,
обнимать женщину и громко без стыда хохотать, как главный. Вместо него в
стойле, очутился я, деревенский выходец, хромой смотритель конюшен,
второстепенный холостой человек с небритым лицом. Подхожу к чужой
героической лошади и обнимаю ей шею.
Дорогое животное! Люблю тебя гораздо больше твоего наездника,
мушкетера-пустобреха. Я, неустанный низкооплачиваемый труженик, долгие годы
прилежно коплю деньги, отказывая себе во всем подряд. Ем с лошадьми наравне,
не пью вина и не гуляю с женщинами от растрат подальше. Каждый вечер сижу в
своей тесной каморке и мечтаю о том, как куплю такую, как ты, и поскачу
выполнять ответственное поручение. А возвратясь с задания, буду наслаждаться
звуками почетного гимна и обнимать женщину победы. Не долго осталось, очень
скоро буду владеть собственным долгожданным животным для подвига. А пока я
скромный труженик нижних рядов, тайныймечтатель, хранитель гордыни, сгребаю
лошадиный навоз и терплю время перед небесным будущим.
Уважаемое будущее животное! Родней тебя у меня никого нет. Я так сильно
о тебе мечтаю, что даже себя вижу конем, а тебя моим вечным человеческим
соратником.
Ничего у меня в порядке от такого сна не стало, а совсем наоборот. И
роль у меня дурацкая, кому о ней сказать. Или я мушкетером был? Впрочем,
неважно. Пора вставать, приготовить завтрак и в путь. Надо зайти в ближайший
город, кое-что купить. Спички заканчиваются и овсянки только на раз
осталось.
Я умылся,почистил зубы и снова прилег не торопясь решить серьезную
задачу, чтоб такое особенное приготовить на завтрак: сварить кашу, а потом
вскипятить чай, или без чая можно обойтись, или лучше без каши, или не
делать ни того ни другого, а просто помечтать. Можно пойти дальше и вообще
не ходить сегодня ни в какой город. Остаться здесь надолго и без еды,может,
тогда в голову придет какая-нибудь давно забытая древняя истина или
совершенно новая, разящая массы наповал. Пойду тогда по миру рассказывать
умные вещи, буду гоним, пострадаю за правду и меня назначат святым. Что я
буду делать потом и что чувствовать: как мурашки по коже, когда пятки чешут,
или там, в небесах, вообще прелесть сплошная, как от вина, а в аду как с
похмелья после того вина?
Глянь на меня, сторонний наблюдатель: среди бескрайней степи расположен
одинокий человек. В голове у него кавардак: неработающий станок, лошадь -
мечта будущего победителя, как проехать в гарантийную мастерскую и еще
кое-что. Как ни старайся, ни за что не догадаться, чего он здесь делает и
зачем отдельно от всей остальной природы существует. Везде четко
организованная жизнь с незыблемыми правилами, только у него одни вопросы без
ответов. На фоне прочих земных обитателей он выглядит как сумасшедший
представитель какой-то тупиковой ветви эволюции.
По морю плывет пароход. А на нем я - честно исполняющий корабельное
расписание член морского экипажа. Раз просыпаюсь и обнаруживаю, что вокруг
судна пустота, и мы плывем неведомо куда. Глянь в бинокль, капитан! Там,
впереди, ничего нет. Куда ж ты рулишь, погруженный в заботу о живучести
вверенного транспортного средства? Но капитан молчит и сердито смотрит
вдаль, опасаясь, как бы не наскочить на опасный для судоходства молчаливый
предмет. Но мне нет дела до плавающих препятствий, я смотрю в капитанские
глаза, пытаясь отыскать в них разгадку моей и корабельной судьбы. Но ничего
не выходит - вижутолько отдельные медицинские части: глазные яблоки, зрачки,
брови и ресницы. И я, труженик пустоты, все плыву и плыву день за днем, год
за годом. При этом никак не могу точно себя почувствовать, чего-то главного
не улавливаю. Живу, получается, как во сне или как зритель в театре с никому
неизвестными актерами. И то, что спектакль про меня, верится с трудом. И как
себя правильно ощущать в процессе ежедневного существования, тоже не ясно.
То ли жить, последовательно сменяя одну внутреннюю идею на другую, так чтобы
мозги все время заняты, а внешняя действительность как в тумане? Или же
думать о наружных подробностях, забывая себя? А может вообще не стоит
морочить голову ни тем, ни другим, и просто плыть по течению, как под
наркозом? Но так я уже пробовал - скверно выходит. Жизнь получается, как
обязательное упражнение: раз - окончил школу, два - институт, три -
работать, четыре - наращивать благополучие, пять - чтоб как у людей: чтоб
жена, чтоб машина, чтоб квартира. С целью правдоподобности и ради
неподдельного интереса участникавсе организовано так, будто я сам до этого
додумался, а потом, как бы нечаянно, захотел изнутри. Я долго верил, что так
оно и есть.
А знания. Их всегда казалось мало,их зачем-то могло не хватить. Зачем?
После выясняется, что все они не нужны, надо жить по-другому, и накапливать
новые. Теория продаж ненужных вещей, книга государственного деятеля про
секс, Сартр. Да при чем тут Сартр!
Милейший, учеными регалиями обремененный, седой человек из телевизора
призывает учиться какой-то странной вещи: как продвигать новый товар на
рынке.Я внимательно смотрел ту передачу от самого начала до самого конца,но
так ничего и не понял. А на вопрос, зачем этот новый товар создавать, до сих
пор не могу найти вразумительный ответ. Чтоб его потом продвигать? Бред
какой-то. Раньше говорили о физике, океанологии, генетике, вулканологии.
Теперь звучит другое: банкир, бухгалтер, менеджер. Суть этих слов
представлена нечестно и криво, она вернее отражается в других выражениях:
ростовщик, счетовод, мальчик на побегушках.
Придуманный нами мир меняется слишком быстро -лично я не успеваю
соображать ему вслед. А так не должно быть. Жизнь должна течь, как река. Ей
надо начаться веселым горным ручейком, потом превратиться в мощный поток, а
под конец успокоиться, достигнуть океана и раствориться в его бесконечности,
чтоб ощутить вечность. Воду не надо гнать насосом - она должна сама течь.
Напор не нужен.

Будущее грезится, как чистый лист бумаги, на котором как впервые
хочется рисовать васильковое счастье. А прожитое отодвигается на второй
план, словно смывается струей в специальное странное место. Так где же я? На
листе бумаги или в странном месте? Ведь мгновение, которое зовется настоящим
до безумия скоротечно, чтобы успеть в нем как следует себя почувствовать,
осознать и четко отпечататься в уме для грядущих воспоминаний.
Как быть в таком случае с любимой звездой? Ее что, тоже требуется
отгрузить в странное место, где она поблекнет и сделается ненужной, или о
ней позволительно только мечтать. Объявить ее незыблемой и вечной? Пусть
тогда светит на небе, чтоб пароходы всегда знали, где вперед и где назад? Но
так не пойдет. Иначе меня никогда не покинет чувство, будто отправил жену
зарабатывать деньги холостяцким способом.
За звезду стало страшно по-настоящему. И я поклялся больше не искать ей
никакого практического применения. Не важен я, главное-звезда, которую можно
любить, отчего не страшно умереть и не страшно жить, накапливая дни. И
прошлое тогда должно место себе найти как часть меня, и перестать, наконец,
блуждать никчемным призраком впотьмах неведомого подземелья ума. И я в своем
настоящем должен четко ощутить себя, а не просто как биологическую
формальность плюс паспортные данные.
- Значит, любовь главное, - подумал я.
- Значит, без любви у прошлого нет будущего, - вторило эхо.
Тогда пустота не страшна, раз в ней есть место для любимой звезды.
Тогда не страшно плыть неведомо куда и можно каждый день устраивать праздник
радости ради, ведь никто не запрещает.
- Но как научиться любить? - спросил голос.
- Научись жалеть просроченного червяка в майонезной банке. - ответил
другой голос, или это я прошептал нечаянно.
Я посмотрел на Эльзу. Она стояла напротив и очень внимательно слушала.
Неужели тебе все это интересно? О таком я могу долго говорить, словно писать
- мне ничего не надо выдумывать. Хочешь сказку о золушке, которая стала
мачехой? Или рассказ о том, как друг в нужную минуту вовсе не друг оказался?
А историю о том, как нашли волшебную лампу и очень скоро привели ее в
негодность, протерев дырку в боку?А о невидимом счастье, об очень далекой
стране чудес, о бледном дяде, который сверху решает все здесь за нас, внизу
расположенных? Но это все неважно и ненужно, Эльза. Мне стыдно за то, что
знаю такое, а о другом только догадываюсь. Я с удовольствием выслушал бы все
твои истории. Но ты молчишь.
Знаешь, сколько людей живет на моей планете? Не знаешь. А я знаю -
очень много. Мы - море людей, наперебой говорящих о детстве, велосипеде,
первой любви. Прислушайся.
- Милостивый государь! Я хочу объяснить вам несколько чрезвычайно
важных вещей: как правильно нюхать травы диких степей, еще как плевать на
наживку, чтоб лучше клевало, а еще...
- Да идите к черту, сэр! Я только что узнал, как определять цвет желтка
в яйце, и теперьпытаюсь превратить знание в вечную память. Это важно. Умоляю
вас!
- Дайте яйцам покой - изжарьте глазунью, уважаемый!
- Гм...А Вы, я вижу, хитрец, сэр. Ну, все равно, идите к черту!
- А Вы, Вы кто? Что Вы ходите туда-сюда? Купите лучше пучок придорожной
травы. Или вот, только для вас. Это носила моя бабушка, забавная вещица, ей
цены нет. Берите даром.
- Гертруда, Гертруда, девочка моя. Я буду горы ворочать и по ночам не
спать. Мы уедем отсюда далеко и начнем все заново. Ты любишь манго?
Полюбишь. Я подарю тебе горы манго, Гертруда, Гертруда.
Мы слабо видим вокруг, мы любим себя, думаем о себе, говорим о себе и
для себя, образуя, таким образом, статистическую массу отдельно взятых
неважных друг для друга существ. Мы, как в лес по грибы, разбрелись в разные
стороны: ты, расположенный по ту сторону книги читатель, и тот босяк, худой
африканский житель, и средний американский человек, борец за понижение
уровня холестерина, и несчастливый член правительства, любитель посторонних
женщин.
Может, стоит прервать сбор урожая, перевести взгляд вверх, наломать
сухих ветвей для жаркого дружелюбного костра на поляне, чтоб все, наконец,
повыходили из лесу на дым и уселись греть руки, смотреть на огонь и просто
молчать, любя незнакомого соседа-грибника. А он в ответ додумается до
чего-нибудь теплого и передаст это чувство другому, а тот дальше. Замкнется
круг, и до нас, блуждающих грибников, любителей зимних заготовок, наконец
дойдет, что грибы могут подождать, они не важны, главное, что мы вместе, и
связывает нас одно важное и мощное чувство любви.
- Кажется, я погорячился, сэр. Простите великодушно. Так что вы там
говорили о рыбалке?
- Что вы, что вы, голубчик! Именно так мне и надо. Как же я раньше не
сообразил. Я осел - бестактный осел. Нельзя вот так сразу начинать. Ради
бога, простите.
- Гертруда, Гертруда, я буду горы ворочать, буду ворочать...
Манго-манго, горы манго...
Не будем им мешать, Эльза. Пойдем, я тебе, что другое покажу.
Видишь, там, вдали, в начале жизни меня усадили в глупый поезд, который
только и может, что по рельсам ездить. Внутри состава дозволено производить
только специальные действия: перемещаться из вагона в вагон,питаться
холодными котлетами в поездном ресторане и посещатьобщественную уборную, где
дурно пахнет. Причем, свободы ради, кушать котлеты и ходить в уборную можно,
когда заблагорассудится. Поехали! А вокруг сказочные леса, луга, озера,
реки, но их можно видеть только через окно и недолго: появится красота - и
нет ее. Ведь поезд должен ехать быстро, потому что мы куда-то спешим. А
куда, никто толком не знает, зато каждый точно согласен с расписанием и с
тем, что торопиться надо, иначе можно не успеть.
Настало время, и мне опостылело ездить, и я устал бояться опоздать. Я
захотел наружу под ясное солнце, под высокое небо. Хочу бродить по лесам и
лугам, раскапывать старые корни и резать из них странные фигуры, а потом
расставлять их у себя в хижине и ждать редкого гостя, чтоб показать. Тот
придет, улыбнется, попьет чай из трав и уйдет. А я снова буду тратить время
на вырезание и терпеливо ждать еще прохожего. И гадать, какой у него будет
голос, и не забывает ли он плевать на наживку перед тем, как рыбу удить. И
нюхает ли травы диких лугов, как мой друг Ваня.
Взобью гостю лучшую перину, чтоб он видел цветочные сны, а на завтра
встал и ушел, растворясь в утреннем тумане. А я снова отправлюсь искать
корни, но в этот раз обязательно найду самый главный. В нем ничего не надо
будет добавлять или отрезать. Оставлю его в покое на своем месте, чтобы
приходить по потребности, любоваться и вспоминать того гостя, который забыл
шарф, и что ему, страннику, наверное сейчас зябко в далекой северной стране,
или где он там.
Я жил и не думал о главном. Я долго смотрел на мир через общий
телевизор, пытаясь среди никчемного хлама отыскать необычное и интересное.
Но видел только катастрофы и происшествия. А ведь это не главное. Важно, как
два человека встретились и полюбили друг друга. Важно, как цветут деревья
весной, а осенью опадает листва. Очень важно сообщить всему населению, что
вот сегодня с дерева упал последний листочек, и скоро наступит зима. Но, вы,
граждане, пожалуйста, не волнуйтесь. Зимой тоже есть чему радоваться.
Сосульки, например, очень красивые, когда в них отражается солнце. Снегири
на белоснежном снегу клюют корм - чудесная картина. Важно, что какой-то
дзен-буддист домедитировался до просветления и обрел, наконец, покой. Вот
молодчина! Важно, что в селе Покров в крестьянской семье родился
потомственный славянин мальчик Петя, и что в тот же миг, вдумайся, читатель,
в тот же миг негритянская девочка Муди на другом конце земного шара сделала
свой первый шаг. Как рада чернокожая мамочка, а как рад чернокожий папочка!
Так почему же двум счастливым чернокожим из Америки не поделиться своей
безудержнойрадостью с нами, всеми жителями Земли. Это ж хорошо, Господи! Но
сколько не вглядывайся в экран, не увидеть радостных чернокожих. Там только
застывшие в суровом озабоченном несчастье до боли знакомые, но очень далекие
и чужие лица. Не важно и не нужно говорить о напастях, о том, что
премьер-министр гад и вор, что примадонна, хотя и дура, но вес в обществе и
молодого любовника имеет. Не надо про пожары и наводнения, про насилия и
достижения в производстве, пожалуйста, не надо. Человеку другого хочется,
того, что объединяет, любовь ему нужна. А ее как раз и не хватает. Любовь не
произвести, как продукт труда, она - нежный цветок-росток. За ним уход
нужен.
Звонок в дверь. Минуточку.
- Здравствуйте.
- Вы хотите спастись? - две женщины.
- От чего? Разве уже началось?
- Пока нет. Но скоро обязательно начнется.
- Что?
- Как что! Он ничего не знает. Скоро всех нас будут судить, и кто
вовремя не спохватится, того осудят на погибель, на вечные муки. Вы хотите
вечные муки?
- Нет. А кто с вами?
- Те, кто будет спасен.
- А с теми, кто не последовал за..., с ними что будет?
- А им поделом будет. Мы ведь предупреждаем заранее. Возьмите книжечки,
там все есть.
- Что все?
- Все...
- А все-таки как же те, которые сгинут? Ведь если спасусь я, то
получится,их бросил. Ведь мы все вместе живем. Я в море работал. Там капитан
последний тонущий пароход покидает, а в первую очередь в шлюпки садятся
женщины и дети. У вас есть капитан? А женщины и дети?
- У нас есть Он. А те - грешники. И мы не в море.
- Нет в море. Мы вместе плывем верхом на нашей планете по страшной
черной пустоте.Заберите книжечки назад - у меня не получится.
Я взял Эльзу за руку и мы пошли, удаляясь все дальше и дальше в сторону
горизонта.
- Постой, Эльза. Куда мы идем? Там ничего нет. И где мои жизненно
важные вещи - палатка и спальник?
Я посмотрел ребенку в глаза, и мне вдруг стало ужасно стыдно. Какие
вещи! Как я мог забыть, ведь мы идем назад в детство жалеть умершего в
майонезной банке червя.