Доклад Андрея Столярова и дискуссия на заседании «Невского клуба». Присутствовали: Борис Аверин, Игумен Вениамин (Новик), Мария Виролайнен, Елена Елагина, Дмитрий Ивашинцов, Евгений Козлов, Борис Колоницкий, Николай Кофырин, Мария Мацкевич, Дмитрий Солонников, Дмитрий Травин.

Андрей Столяров (конспективное изложение): Вспомним некоторые техногенные катастрофы последнего времени. Взрыв артиллерийских складов на Украине. Украинские медики говорили о 3 – 4 тысячах пострадавших. Гибель подводной лодки «Курск» в Баренцевом море: погибли 118 членов команды. Столкновение двух самолетов над Боденским озером, разделяющим Швейцарию и Германию: погибли оба экипажа и все пассажиры. Столкновение поездов со взрывчатыми веществами в Ренчхоне (Северная Корея): примерно 160 человек погибли, 1300 – ранены. Взрыв газа при утечке из магистрального газопровода в бельгийском городе Ат: погибли 14 человек, ранены 200. Автобус и два автомобиля рухнули в реку из-за обвала моста в Португалии: погибли более 70 человек.

Сообщения такого рода мы слышим в новостях практически каждый день. Конечно, при оценке их частоты следует делать скидку на стремление средств массовой информации к повышенной сенсационности. Акцентируются прежде всего плохие новости. Но даже при этом понятно, что все наше существование протекает в условиях непрекращающегося сражения. Личная безопасность давно стала иллюзией. Снаряды падают совсем рядом, разрывы все ближе, нет никаких гарантий, что следующим ударом не накроет тебя.

Особенно впечатляет статистика дорожно-транспортных происшествий. В конце XX века автокатастрофы ежегодно уносили примерно 250 тысяч жизней, еще почти миллион человек получал травмы. По осторожным прогнозам экспертов, в первой четверти XXI века на дорогах погибнет, по крайней мере, миллион человек, в десять раз больше людей в той или иной степени пострадают.

На безопасность нельзя рассчитывать даже у себя дома. Взрывы при утечках бытового газа, обрушение перекрытий, возгорания от неисправной электропроводки давно стали повседневной реальностью.

Никакие меры предосторожности не помогают. Техника, призванная защищать человека, оборачивается его злейшим врагом. Она требует все новых и новых жертв. На суше, на море, в воздухе, под землей. На улице, на производстве, в квартире, в офисе, в поезде, в самолете. Где бы человек ни находился, чем бы ни занимался он, хоть простым перекладыванием бумаг, у него всегда есть шанс пойти на заклание.

Самое тревожное, что процесс этот обретает все большую интенсивность.

Чем это, на мой взгляд, вызвано?

Я как-то уже говорил на одном из предшествующих заседаний, что техносфера, совокупность всех материальных признаков цивилизации, обладает собственным потенциалом развития. Это значит, что любая техническая инновация, от спичек до космических кораблей, конечно, осуществляется человеком, однако не произвольно, а лишь по логике существующего технологического горизонта. Нельзя построить двигатель внутреннего сгорания раньше, чем будет открыта плавка металлов, возгонка нефти с выделением из нее фракций бензина или керосина, пока не будет изобретена система механических передач, пока не станут известны принципы промышленного конструирования. Инновационный процесс вырастает на этой почве и в момент своего проявления определяется только ей. Автор изобретения не может выйти за обозначенные пределы. А потому почти каждая крупная техническая инновация первоначально неудобна для человека. Она более сформатирована «для себя», нежели для него. Более подчинена необходимости, чем комфорту. Вспомним первые велосипеды, автомобили, паровозы, телевизоры, самолеты – крайне громоздкие и ненадежные в эксплуатации. Каждый экземпляр имел свой «характер». Управление ими было сродни искусству.

Далее происходит процесс приспособления техники к человеку, процесс делания ее удобной и предсказуемой. Инновация при этом утрачивает уникальность и превращается в серию. Управление ею сводится от искусства к рутинному комплексу навыков. Вся эта последовательность называется гуманизацией техносферы, и идет она непрерывно, буквально тысячи лет – с тех пор, как появились на Земле первые каменные орудия.

Разумеется, одновременно идет и встречный процесс – технологизация человека, сцепленного с материальной средой: непрерывное приспособление человеческого существа к различным техническим новшествам. Этот процесс осуществляется как за счет общего образования («умения нажимать кнопки»), так и за счет специальных тренингов, то есть профессионального обучения.

Итак, с одной стороны – гуманизация техносферы, с другой – технологизация человека. Смыкаясь в точке баланса, они обеспечивают устойчивость «машинной цивилизации».

Причем оба процесса имеют существенные ограничения. Технику нельзя сделать абсолютно «биологичной». Ее нельзя упрощать без предела: рамки гуманизации, приспособления, управляемости ставит сама конструкция. С другой стороны, технологизация человека тоже не бесконечна: она не может выйти за грани его физиологических характеристик.

Вот, в чем тут суть. Статистика катастроф, как лавина, нарастающая в последние десятилетия, дает все основания полагать, что сейчас этот второй ресурс, ресурс адаптации человека, уже исчерпан. Техносфера, опирающаяся ныне на сетевые методы управления, достигла, по-видимому, такого уровня сложности и быстродействия, который требует реакций, лежащих за пределами биологии. Они превышают физиологические возможности человека, и никакие профессиональные тренинги, никакие дополнительные регуляторы, никакие меры по безопасности не в силах компенсировать это трагическое отставание.

Изменилось само качество катастроф: ранее они были связаны с несовершенством техники, теперь ведущим является человеческий фактор.

Почему, например, столкнулись самолеты над Боденским озером? Был отключен радар автоматического оповещения, отсутствовал на рабочем месте напарник авиадиспетчера, были отданы неправильные команды. Почему врезались друг в друга суда в Цемесской бухте? Капитан сухогруза решил, что успеет проскочить раньше встречного парохода. Взрыв артиллерийского склада на Украине случился, потому что курили в неположенном месте. Взрыв артиллерийского склада под Биробиджаном (это уже в России) – потому что в неположенном месте сливали бензин. В Киншасе (1996 г.) самолет рухнул на рынок, потому что перегрузился и в результате не хватило тяги на взлете. В Мозамбике (1986 г.) самолет врезался в вершину горы, потому что экипаж не обращал внимания на настойчивые, продолжительностью более 30 секунд, сигналы предупреждающей системы «Вектор». Впрочем, о чем можно еще говорить, если выясняется, что вертолет МИ-4 одного из гражданских авиаотрядов на Камчатке упал сразу же после взлета, потому что баки его, оказывается, заправили не бензином, а водопроводной водой. Причем, это не диверсия, это – халатность.

По оценкам экспертов, человеческие ошибки обуславливают сейчас 45% экстремальных ситуаций на атомных станциях, 80% авиакатастроф и более 80% катастроф на море. Еще выше этот показатель для автодорожных аварий, в том числе при перевозке опасных грузов.

Это – глобальный процесс. Согласно данным Брюссельского исследовательского центра по эпидемиологическим катастрофам, если в 1960-х годах от бедствий природного и техногенного характера в среднем за год пострадал 1 человек из 62 проживающих на Земле, то в 1990-х — уже 1 из 29. Повышение, как мы видим, более чем в два раза.

Разумеется, одновременно с возрастанием плотности техносферы совершенствовались и методы ее регулирования. Теперь возможные техногенные сбои просчитываются заранее, разрабатываются специальные программы, позволяющие их избегать.

Однако здесь обозначился принципиальный тупик.

В сверхсложных процессах, каковыми стали сейчас процессы индустриального взаимодействия, при той плотности технологических «пересечений», которая уже существует, нельзя предусмотреть каждый шаг. Всегда остается некая «зона неопределенности», некий зазор, который и порождает наибольшее количество рисков.

Показательна в этом смысле крупнейшая в истории авиации катастрофа в аэропорту Санта-Крус. К ней привел длинный сюжет, изобилующий самыми невероятными «пересечениями». В аэропорту Лас-Пальмас была взорвана бомба, власти его закрыли, и множеству рейсов пришлось использовать маленький аэродром острова Тенерифе. Свою роль сыграли туман, стоявший именно в этот день, плохая связь, отсутствие на полосах светофоров, регулирующих движение, желание экипажей улететь как можно скорее, профсоюзные нормы, ужесточившиеся как раз в это время. Короче – сочетание обстоятельств, каждое из которых имело очень малую вероятность. А в результате столкнулись два самолета, ведомые опытными пилотами, погибли 582 человека.

Это и есть тупик. Мир стал настолько сложен, что катастрофы, им порождаемые, невозможно предотвратить именно по причине их абсолютной невероятности.

Их невозможно даже предположить.

Если военная авиация регулярно проводит тренировочные учения, значит когда-нибудь истребитель столкнется с фуникулером, как это несколько лет назад произошло в Италии. Если в океанах плавают подводные лодки, значит рано или поздно одна их них протаранит рыболовное судно. Обратим внимание на взрыв газопровода в Башкирии, случившийся в 1989 г.: пассажирские поезда, которые «влетели» в скопление газа, что и вызвало взрыв, не только не должны были пересечься между собой, но и вообще находиться здесь в это время; один задержался в пути из-за технических неполадок, второй – из-за того, что пришлось высаживать беременную пассажирку. Сочетание двух-трех не слишком вероятных событий, результат – гибель более пятисот людей.

Видимо, следует признать очевидный факт. Техносфера, достигнув определенных структурных пределов, выходит из-под контроля. Дальнейшее рассогласование ее с человеком чревато катастрофами планетарных масштабов.

Впрочем, избыточная сложность техносферы – это лишь одна сторона реальности. Существует и другая ее сторона, вероятно, менее бросающаяся в глаза, однако порождающая даже большие риски, чем первая.

Это – чрезмерная усложненность социума.

Примеров здесь великое множество. Наиболее показательны, на наш взгляд, визы в зарубежные страны. Сейчас трудно себе представить, но всего сто лет назад для поездки за рубеж требовались только деньги. Мир был и в самом деле открыт, ни о каких разрешениях, приглашениях, правилах, которые к тому же постоянно меняются, ни о каких анкетах, заявлениях, декларациях и прочих формальностях тогда слыхом не слыхивали. Размежевание интересов здесь очевидно: государству визы необходимы – они служат регуляторами перемещений, однако собственно человеку визы вовсе не требуются. Человеку не нужны – визы, границы, досмотры, таможни – вся эта «нечеловеческая» структурность, неумолимо наращиваемая социумом. Гуманизация здесь идет по пути упрощения данных структур – процесс сложный, длительный, но, тем не менее, приносящий определенные результаты; можно вспомнить хотя бы «зеленые коридоры» с редуцированной процедурой перехода границы или полностью безвизовое перемещение в «Шенгенской зоне» Европы.

И точно так же идет встречный процесс – процесс непрерывной социализации человека, процесс обучения его внутренней социальной механике, процесс вписывания человека в правила конкретного общества. Этим занимаются семья, школа, различные воспитательные программы.

Невооруженным глазом заметно, что динамического баланса здесь нет: оба процесса не дотягиваются до точки пересечения, между ними наличествует функциональный разрыв, заполняемый уродливыми структурными скрепами. Преодолеть эти джунгли практически невозможно. Опрос, проведенный несколько лет назад интернетовской службой «Моутли фул» в Великобритании, показал, например, что большинству англичан проще отказаться от выгодного предложения своего банка, где размещен их индивидуальный сберегательный счет, чем вникать в суть сложных банковских формулировок. Впрочем, бог с ними, с банками. Трудности вызывает даже инструкция по пользованию обыкновенной стиральной машиной. Требуется незаурядная сообразительность, чтобы понять, чем отличается один режим от другого и почему по окончанию стирки надо сначала перейти на программу «Специальная обработка», если она вовсе не требуется, и лишь затем выключать машину, «нажав на ручку командоаппарата». Однако, как «закрепить шпиндельный язычок в просечке углового тангенц-держателя» (инструкция по подвешиванию шкафчика в ванной), понять уже невозможно.

Картография технико-социальных джунглей поражает бессмысленностью. Она создается не для пользователя, не для человека, а только для обеспечения внутренних функциональных потребностей. И потому авиабилет, особенно в зарубежные страны, где, по идее, должны быть указаны лишь номер рейса, место и время вылета, превращается в целую книжечку, не помещающуюся, кстати, ни в один стандартный карман, которую можно изучать часами. Правда, без малейшей надежды извлечь оттуда что-либо полезное для себя. Никто, вероятно, и не пытается. Точно так же, как никто никогда, если он, конечно, находится в здравом рассудке, не пытается изучать «Правила пользования метрополитеном», отпечатанные мелким шрифтом бог знает на скольких типографских страницах и вывешенные в каждом вагоне метро. А потому никогда не узнает, что в нашем метро, например, запрещено кататься на роликовых коньках, снимать резиновые поручни с эскалатора, проникать в отверстия вентиляционных шахт, ездить на мотоциклах и других транспортных средствах». Это, видимо, очень важное предупреждение, поскольку создано оно министерством и утверждено Комитетом по транспорту администрации города.

Не будем касаться такого явления как бюрократия. На эту тему написаны тысячи серьезных исследований. Бюрократия стала грозой нашей цивилизации, вероятно, более разорительной, чем ураганы и землетрясения. Исчезает в безвестности гуманитарная помощь, направленная в районы бедствий, растворяются в небытии транши, займы, кредиты, переведенные в отстающие страны. Любой вопрос, даже самый элементарный, ковыляет по административным инстанциям со скоростью муравья, охромевшего сразу на все конечности. Это общеизвестно. Обратим внимание лишь на такой, не самый выдающийся факт: рядовой комитет Конгресса Соединенных Штатов Америки, кстати, вместе с обслуживающим персоналом достигающий численности в 400 человек, производит за год примерно 10 000 страниц отчетной документации. Кто-нибудь может это освоить? Кто-нибудь в состоянии понять смысл этого бюрократического извержения? Неизвестно, сколько бумаг производит за год Государственная Дума России, но, вероятно, достаточно, чтобы загрузить ими небольшой эшелон. Причем, можно с уверенностью утверждать, что 90% этих бумаг никто никогда не читает. Никто к ним даже не прикасается. Тогда зачем их производить?

Хуже другое. Ни один человек ни в одной стране мира представления не имеет о законах того государства, гражданином которого он является. Кто-нибудь из нас может процитировать Конституцию? Кто-нибудь знает, на что он имеет право хотя бы в том простом случае, если его на улице вдруг задержит милиционер? Кто-либо из пенсионеров способен проверить правильность начисляемой ему пенсии? Кто-либо из молодежи в состоянии оценить договор, подписываемый при поступлении на работу? В идеальном государстве Платона было всего три категории граждан: правители, воины и работники. Великий философ считал, что этого будет вполне достаточно. А теперь, чтобы просто перечислить набор профессий с краткой их расшифровкой, требуется толстенный справочник. Государственно-социальные отношения превратились в такие джунгли, сквозь которые можно продраться только имея опытного проводника.

Следует честно признать: социосфера современного государства настолько переусложнена, что функционировать в нормальном режиме уже не может. Сами законы ее существования оборачиваются против нее. Петербургский историк и социолог Сергей Переслегин, например, пишет: «В иерархической системе скрупулезное соблюдение законов, правил, инструкций, установлений – лозунг правового государства в действии – приводит к параличу управления и недееспособности социума». Парадоксальной иллюстрацией этого являются так называемые «итальянские забастовки»: когда сотрудники какого-либо учреждения/предприятия в знак протеста начинают работать исключительно по инструкциям – соблюдая все правила, весь регламент, установленный законодательством. В итоге деятельность учреждения/предприятия оказывается парализованной.

Любое социальное действие обросло сейчас таким количеством регулирующих нормативов, что его законное исполнение практически невозможно. Чтобы избежать ступора, чтобы жизнь не превратилась в бюрократический ад, человек вынужден выходить из легального социума, создавая каналы существования, которые государству не подотчетны. Говоря иными словами, социум криминализуется: жизнь «по понятиям» оказывается проще и эффективнее, чем жизнь «по закону». Возникают устойчиво работающие «теневые структуры», которые в значительной мере дублируют структуры легальные. Это опять увеличивает накладные расходы. Если только в одной Москве сейчас около 800 тысяч охранников, бдительно присматривающих за фирмами, фирмочками, магазинами, офисами, рынками, базами, учреждениями, то можно себе представить во что обходится нам содержание собственной «тени». Сколько таких молодых, здоровых людей, не занимающихся общественно полезным трудом, по всей стране? Вероятно, не менее 2 – 3 миллионов. Целая трудовая армия. Фактически, вторая милиция. А мы еще удивляемся низкому уровню жизни. Вспоминается анекдот советских времен: «Почему в СССР невозможна многопартийность? Потому что вторую партию народ не прокормит». Причем скандалы с фирмами «Локхид» и «Энрон» в США, с партийной кассой в Германии, по поводу чего был вынужден оправдываться сам Гельмут Коль, с бывшим президентом Италии, уличенном в связях с мафиозными кланами, свидетельствуют о том, что «теневой социум» стал явлением универсальным. Просто на Западе, в отличие от России, «тень» более цивилизована – без стрельбы и подпольных съемок «человека, похожего на генерального прокурора».

Приходится делать шокирующий вывод: «криминальный социум» – межличностные связи, не подчиняющиеся нормативным актам – вовсе не аномалия. Это нормальная реакция нормальных людей на чрезмерную усложненность современного общества. На усложнение любого социума вообще. Криминал – это показатель избыточной социальной структурности, он обходит «мертвые зоны» коммуникационных заторов, парализующих государственную механику. Поэтому он неистребим. Здесь бессмысленно говорить о нравственности. До тех пор пока перед гражданином будет стоять выбор: заплатить (дать взятку, обратиться в фирму, которая «решает» такие проблемы) или, тратя время и силы, продираться через чудовищные бюрократические препоны, причем без всякой гарантии на успех, он будет выбирать первый путь.

В результате «тень» падает практически на все общество. Мы становимся заложниками ситуации, которую сами же и сконструировали. Жить, хотя бы слегка не нарушая законов нельзя, а значит формально каждый из нас – немного преступник. К ответственности можно привлечь любого. Компромат, чуть больше или чуть меньше, найдется всегда. Прав был Ф. Дюрренматт, как-то сказавший, что если мужчину тридцати лет, внешне – законопослушного гражданина, не объясняя причин, посадить в тюрьму, то он будет знать – за что.

В общем, картина складывается удручающая. Люди бездеятельные не могут разобраться в нарастающих сложностях бытия и плывут по течению, отдаваясь на волю случая. Люди активные тратят жизнь на преодоление искусственных трудностей. Люди пассионарные (или просто с повышенным биологическим тонусом) образуют «теневые структуры», фактически управляющие социумом из «зазеркалья».

Сколько еще подобная ситуация будет существовать – неизвестно. Судя по частоте и масштабности катастроф, времени у нас уже почти не осталось. Баланс между человеком и «второй (цивилизационной) реальностью» настолько смещен, что глобальный обвал, технологический или социальный, может вызвать любой, даже самый слабый толчок.

о. Вениамин: Тут, кроме технологического фактора, есть ещё и этический. Есть некоторая злонамеренность людей, которые эти катастрофы устраивают. Технологический прогресс значительно опережает нравственный, отсюда все беды.

Дмитрий Травин: Мы действительно не можем предусмотреть злонамеренности. Иногда оказывается выгоднее сжечь имущества на миллион, чтобы скрыть кражу на тысячу.

Андрей Столяров: Оставим злонамеренность в стороне. Нам хватает проблем и без умышленных противозаконных действий. Я хотел бы обратить ваше внимание на следующий важный факт: никакая защита, никакие меры по усилению безопасности уже не работают. Надстраивание защиты означает дальнейшее усложнение техники. И потому любые действия в этом направлении лишь усугубляют ситуацию. Сбои и ошибки начинаются уже в самой защите. Напомню, что спусковым механизмом чернобыльской катастрофы послужило именно включение аварийной защиты реактора. Как писал потом один из исследователей: «убило то, что должно было защитить».

Борис Аверин: Шеллинг говорил, что субъективное – это наш поступок, а объективное – те последствия, которые я, совершая данный поступок, не мог предвидеть. Нам кажется, что мы всё рассчитали, но любое наше действие имеет неожиданные результаты. А Лев Николаевич Толстой считал, что «бес технических усовершенствований» погубит человечество…

Дмитрий Травин: Андрей пришёл к тем же выводам, которые сделал и я на основе изучения экономики. Мир к настоящему времени стал слишком сложным, чтобы им управлять. И все попытки управления в большей или меньше степени разбиваются об эту сложность. Причем, чем дальше мы движемся в процессе нашего развития, тем больше усложняется мир и тем менее эффективными становятся механизмы управления этим миром. Суть либеральной теории в том и состоит, что управлять миром нужно как можно меньше. Технические защиты это аналог государственного регулирования в экономике. Это аналог глобальных геополитических манипуляций международной политики: когда планируются крупные войны в расчёте на то, что можно будет добиться локального результата за несколько дней ограниченными силами. Ранее экономическая наука считала, что мир движения от системы свободной ко все более и более регламентированной, к системе более сложной, которая требует все большей меры контроля: от свободного рынка к различным механизмам государственного регулирования. Эта тенденция в экономической науке господствовала непрерывно до конца 60-х – начала 70-х годов прошлого века. И лишь в начале 70-х годов для не идеологизированных экономистов стало вдруг очевидным, что управлять экономикой всё трудней и трудней, а в ряде случаев совсем невозможно. Особенно ясно это стало после кризиса 1973 года. В результате уже почти тридцать лет среди экономистов существует некий консенсус, и заключается он в том, что управлять миром в глобальных масштабах, как это виделось раньше, не нужно. Когда мир был достаточно прост, какие-то глобальные системы работали. Здесь можно как пример привести индустриализацию и коллективизацию в СССР. Они осуществлялись под жестким государственным управлением. Однако как только появились компьютеры, оказалось, что простые, командные модели управления экономикой не срабатывают. Пока связи в экономике были самые элементарные, их еще можно было как-то прогнозировать и учитывать. Сейчас это уже невозможно. Конечно, бывают эпизоды удачного управление. Но в большинстве случаев, запуская какой-то импульс в экономику или политику, мы абсолютно не можем быть уверены, что это сработает так, как нам нужно. Перед нами встают всё более сложные проблемы. И мы все чаще и чаще оказываемся в ситуации кризиса. Это, разумеется, неприятно, однако закономерно. И, кстати, любой кризис имеет некоторые положительные моменты. Он очищает систему в целом. Кризис это не только трагедия, но и определенное обновление. Пусть даже кризис произойдёт сейчас, кто-то пострадает, конечно, от чего-то придется отказываться, но это все-таки лучше, чем если бы рухнула вся мировая система. А она шатается, вся система взаимоотношений человека с техникой непрерывно шатается, она угрожает рухнуть, как впрочем и социальная сфера. И, честно говоря, я не знаю, что делать.

Андрей Столяров: Сейчас возникают тенденции нового управления. Если раньше под управлением понималось исключительно аналитическое планирование, то есть множество объемных расчетов, которые затем интегрировались волевым «научным» решением, то сейчас начинают преобладать принципы сценирования и стратегирования. Это когда оператор не вмешивается в процесс, а лишь чуть-чуть направляет его к нужной сюжетной точке. Причем большинство сложностей уходят при этом «внутрь», оператором они даже не осознаются. Вот простейшая аналогия. Вам нужно перенести стакан воды в соседнюю комнату. Вы его просто берете и переносите. А между тем это сложнейший процесс по сохранению динамического равновесия, где необходимо учитывать скорость, движение по кривой, весь стакана, его балансировку в руке. Если все это обсчитывать, работы хватит целому институту. Однако вы не рассчитываете. Вы просто берете и переносите.

Дмитрий Травин: Но ведь любое дополнительное управление усложняет систему! А значит риск сбоя все равно возрастает…

Андрей Столяров: Нет-нет, здесь речь идет о другом. Я имею в виду явление, которое уже давно существует в мире. Его можно охарактеризовать как «вторичное упрощение»: резкое упрощение формы при сохранении содержания. Самым наглядным примером может послужить терминологизация знаний: стягивание громадной смысловой области в единую точку, которая служит опорой для следующего гносеологического продвижения. Причем, термин при необходимости можно «распаковать», то есть извлечь из него внутренние, «скрытые» смыслы, а затем снова компактифицировать, поместив его в иные парадигмальные отношения. На этом простом механизме, зиждется, фактически, все познание. Если же обратиться к структурности социума, то примерами вторичного упрощения могут служить хотя бы известные «зеленые коридоры»: редуцированная процедура таможенного досмотра, существующая во многих странах, также – Шенгенская зона Европы, где визы для передвижения через границы вообще не нужны, современное пиктографическое письмо, обозначающее простыми картинками действия, запреты и разрешения: «вход», «выход», «спуск», «проезд закрыт», «не курить». Или «европанто» – молодежный сленг Объединенной Европы – пара слов из английского, пара из немецкого, пара из французского, итальянского, голландского, греческого. И сюда же относится такой революционный феномен, как инфантилизация компьютеров: перевод сложных, буквенных, трудно запоминаемых, косноязычных команд на понятное всем «картиночное», опять-таки пиктографическое письмо. Вот почему «Майкрософт» и отыграл рынок у конкурентов. Вторичным упрощением является также теневая (криминальная) экономика, поскольку, сохраняя все первичное экономическое содержание, она по большей части строится на бездокументационной основе, следовательно, не требует громоздкого бюрократического сопровождения.
Собственно, весь непрерывно идущий процесс гуманизации как техносферы, так и социосферы, о чем я уже говорил, это и есть вторичное упрощение. Другое дело, что, представляя собой тактику, а не стратегию, затрагивая лишь очень частные, как правило второстепенные, стороны цивилизационной механики, он пока не способен к системной регуляции тех острых балансов, от которых зависит сейчас выживание человечества.

о. Вениамин: Нельзя вообще отказаться от идеи управления. Но управление должно быть не тотальным, а ограниченным.

Дмитрий Травин: Да, конечно, если бы мы управляли движением каждого автомобиля, то движение на дорогах было бы парализовано. Введение светофоров, пешеходных переходов позволило управлять движением в целом.

Андрей Столяров: Между прочим, логистика, которая сейчас находится на подъеме: управление всем потоком, а не каждым отдельным его элементом, это тоже – вторичное упрощение.

о. Вениамин: Как сказал Кант: труднее всего понимаются простые вещи. Евангельское высказывание «блаженны нищие духом, ибо их есть царствие небесное» понимается как: блаженные те люди, которые понимают ограниченность своих возможностей. На языке христианства это называется смирение. То есть надо понять, что есть некие законы, которые мы пока познать не можем. Отсюда следует принцип минимального управления и минимальной активности. Восточные люди это давно поняли: не понимаешь, что происходит, сиди тихо, вписывайся, врастай в эту органическую систему; действуй лишь тогда, когда никак нельзя не действовать! Западный человек это человек активизма с культом разума, претензиями на тотальную управляемость всего и вся. С точки зрения этической это проявление гордыни человека, греховности человеческой природы. В «Записках из подполья» Достоевского анонимный герой рассуждает: «самые глупые люди самые активные, потому что они не понимают всех последствий своих действий; умный человек предпочитает часто ничего не делать, поскольку он больше видит последствий. И поскольку жизнь сложна и все последствия мы просчитать не можем, то любое наше действие, как правило, вызывает непредсказуемые последствия». Церковь может сказать следующее: надо смириться и осознать предел своих возможностей. Мы не знаем, что надо, но мы можем познать, что не надо! Нужно соблюсти баланс между пассивностью и своим активизмом, который не должен претендовать на переустройство этого мира! Избавиться от гордыни, поскольку гордый человек хочет управлять всем, чем можем: и собой, и всем миром. «Смирись, гордый человек!» – как призвал ещё Достоевский.

Дмитрий Травин: Почему активизм, как Вы его называете, затронул все церкви: и католическую, и протестантскую, и православную?

о. Вениамин: Активизм всех затронул, но в разной степени. Но наибольший активизм был развит в обезбоженной культуре. «Если Бога нет, то сам должен богом стать!» – сказал Кириллов в «Бесах» Достоевского. Возгордившийся человек не знает предела своих возможностей. Особенно это идёт по линии рационализма. На уровне техники управление ещё возможно, а на уровне гуманитарных технологий оно, как правило, не работает. Этическая сфера не технологизируется. Нет научного определения добра. Важнейшие универсалии человеческого бытия не поддаются определению. Православие не достигло того степени активизма, как западное (католическое). Восточное христианство (православие) всегда носило созерцательный характер. Почему так сложилось, никто не знает. Надо смириться гордому человеку, осознать пределы своих возможностей, избавиться от этого технократического помешательства, и тогда мы выберемся из этого технологического кризиса, порождённого гордыней человека, основанной на принципе рационализации. Рационализация должна осознать свои пределы. Разум человеческий ограничен, имеет предел.

Мария Мацкевич: Когда вы приводите примеры дезорганизации системы, мне это кажется свидетельством противоположного. Социальные системы предельно адаптивны и потому ситуация дезадаптации, период хаоса в историческом масштабе предельно краткосрочен. Появляются новые правила, по которым система начинает функционировать. Теневая экономика – очевидный пример адаптации системы.
Усложнение системы совершенно не обязательно ведет к ее дезорганизации, вслед за усложнением усиливается интеграция. Однако наше описание системы постоянно усложняется. Зачастую это влечёт усложнение самой системы. Получается замкнутый круг.

Борис Колоницкий: Я не согласен с пансистемным подходом. Я не верю в некую одномерность всего. С одной стороны, усложнение является результатом фантастического упрощения: к решению не таких уж сложных проблем подходят с крайне громоздкими методами. С другой стороны, проблемы действительно сложные, решаются примитивно. То есть, упрощение здесь является чисто условным, впрочем как и усложнение тоже.

Николай Кофырин: Если вставать на позицию рационального мышления, мы попадаем в снежный ком этих проблем. А если вставать на позицию органического мышления (позицию соблюдения природных законов, а не навязывания придуманных человеком), то складывается другое мировоззрение. Смею предположить, что управление человеческое это миф, связанный с переоценкой человеческого разума. Любой переходный период связан с аномией как отсутствием нормативной базы поведения, когда старые нормы не работают, а новые ещё не существуют. Всякая социальная система начинает рано или поздно работать на себя: врачу нужен больной, милиционеру преступник. Правовое государство мне представляется тоже мифом. Люди живут не по писаным законам, которые бесконечно усложняются. Представление, будто нужно принять правильный закон и всё будет работать, это иллюзия. Человек не нарушает законы не потому, что он знает все эти законы. Если мыслить в рамках органической парадигмы, не навязывать человеку придуманные законы, а руководствоваться естественными закономерностями, то у нас и жизнь будет другая. Неизбежный конец техногенной цивилизации мне представляется очевидным!

о. Вениамин: Законы нужно не создавать, законы нужно открывать! Моральные законы так же объективны, как и физические. Поэтому правовое государство возможно. И оно уже кое-где есть в несовершенной форме, конечно, до даже степени несовершенства имеют значение. Никто не хочет жить там, где имеют место внесудебные расправы.

Андрей Столяров: Замечу, что это – восточная трансценденция. Запад ориентирован на преобразование мира, Восток – на преобразование человека. Запад – на создание, на конструирование, Восток – на открытие «внутренней истинности». До сих пор западное сознание было технологически эффективней. Возможно, мы находимся начале такой эпохи, когда более эффективным станет сознание созерцательного Востока.

http://www.russkyformat.ru/sections/nevsky_club/apocalipsys